Все было в порядке.

— Павлито, едем, — взбодрился Гарсиа.

Мужчины, помогавшие очищать нам дорогу от развалин, рассказали, что за тридцать минут до нашего прибытия сюда наведались фашистские бомбардировщики. Они ничего не пожалели.

Уже несколько недель идут бои под Мадридом. Героические защитники столицы держатся стойко, но силы явно не равны. Над столицей нависла смертельная опасность. И вот мы, добровольцы интернациональных бригад, спешим на помощь испанским рабочим, едем мимо душистых садов, мимо подземных деревушек с торчащими трубами-спичками, где живут простые люди Испании, посадившие чудесные сады, вырастившие тучные стада, отвоевавшие рисовые плантации у гор, но так и не поборовшие нищету. Неужели настоящие труженики так и останутся жить в этих «подземных дворцах», неужели их дети, дети солнечной Испании, так и не узнают никогда, что такое счастье?

Наконец показались окраины Мадрида: окопы, проволочные заграждения. Проверка документов, короткие приветствия. Во второй половине дня мы в полном составе прибыли в Мадрид, на военную базу.

Площадь, где мы остановились, с одной стороны обнесена была дощатым забором, на верху которого прикреплена колючая проволока, с другой — невысокой кирпичной стеной. Сквозь выбитые почерневшие дырки за ними виднелись низкие щербатые бараки. Здесь сосредоточивались вооружение, техника, боеприпасы, которые поступали из тыла на фронт.

В ожидании приказа я отправился осматривать площадь, заходил в бараки, в караульные помещения, осмотрел все уголки и закоулки военного склада, узнал, где что лежит, и, к моему удивлению, никто меня не остановил, не окликнул, не задержал.

Часовые равнодушно смотрели на меня и продолжали заниматься своим делом. В дальнем углу, по-видимому спрятавшись от начальства, в небольшой тени четверо солдат, бросив в угол ружья, играли в карты. Они шумно шлепали колодой о ящик из-под патронов, отчаянно жестикулируя руками, ругались, смеялись. Проигравший нес наказание. Все трое, словно это было их любимое занятие в жизни, с упоением отщелкивали по носу проигравшего.

Я прошел мимо них, открыл низкую дверцу в склад, где были сложены ящики с патронами, а часовые даже и бровью не повели.

В караульном помещении, куда я зашел в надежде найти разводящего или начальника караула, меня поразила странная вещь: толстенький человек, то и дело утиравшийся огромным клетчатым платком, лежал на роскошном диване и блаженно улыбался. А вокруг него, напевая бравурный марш, бегал огромный детина в красных галифе и размахивал таким же огромным платком. Он то подскакивал к дивану, то быстро отходил назад и замирал в гордой позе. Я понял, что этот огромный парень, как и все его сверстники, мечтает стать матадором. Позже я узнал, что охрану перевалочной военной базы несли анархисты.

Прямо от площади в город уходила небольшая узкая улица. На тротуаре и мостовой, несмотря на жару, толкалось много народу. Все куда-то торопились, суетились, почему-то размахивали руками. Возле продовольственных магазинов выстроились очереди. В основном здесь стояли женщины, старики и дети.

Едва я добрался до конца одной такой очереди, как раздался протяжный вой сирены. Воздушная тревога. Люди, стоявшие здесь, рассыпались, бросившись в подвалы домов, в специально отведенные укрытия.

Над городом показалась пятерка летящих гуськом неприятельских самолетов. Они шли на небольшой высоте и готовились к первому заходу. Вокруг послышалась беспорядочная пальба. Стреляли все, кто имел оружие. На противоположной стороне улицы неизвестно откуда взявшийся парнишка лет пятнадцати палил в небо одновременно из двух пистолетов. Он стрелял с таким упоением и с такой верой в мощь своего оружия, будто это было лучшее средство в борьбе с фашистскими самолетами. Но они и не думали падать, а летели своим курсом. На первом развороте ведущий самолет пошел в пике и сбросил три бомбы на соседнюю площадь, хотя там не было никакого военного объекта. Два других самолета также спустили смертоносный груз на мирных жителей.

Четвертый, тот самый, который еще не бомбил, отделился от группы и направился вдоль улицы, по которой я шел от магазина. Было видно, как из его черного брюха выпали две бомбы. Приближаясь к земле, они росли на глазах и оглушительно свистели.

Казалось, что летчик сбросил их специально на меня. «Ну вот, не успел еще повоевать — и конец пришел, — мелькнуло в голове, — напрасно ехал так далеко». Странное какое-то чувство овладело мною. Ни жалости к себе, ни боязни. Ничего этого не было. Скорее всего была злость, злость на фашистов, на себя, влипшего в такую историю, на свое безрассудство — пошел, называется, погулять по улицам Мадрида.

Я упал на землю возле одного дома, больно ударившись коленом о мостовую. Шершавая каменная стена оцарапала щеку. Но здесь хотя было какое-то укрытие от осколков. Не прошло и полминуты, показавшиеся мне вечностью, как послышались один за другим два сильных, оглушительных взрыва. Столб пыли, огня и камней поднялся позади меня метрах в 200—250. Бомбы среднего калибра угодили в угол того дома, где размещался продовольственный магазин, из которого я только что вышел. В городе возник пожар. Немецкие стервятники не успокоились на том, что сбросили бомбы на стариков и детей. Они пошли на второй заход, поливая из пулеметов всех, кто замешкался на улице и не успел спрятаться в укрытие.

Прямо по улице шла молодая женщина в черном платке. Она несла на руках крошечную девочку, а сзади, держась за юбку матери, громко плача, тащился мальчик чуть постарше сестренки. Когда они проходили мимо, я увидел, что на голову мальчика капает кровь с руки двухлетней девочки. Она была убита осколком от бомбы. Кровь сестренки потрясла мальчугана больше, чем стреляющие самолеты. Так они и шли втроем по улице под непрерывным свинцовым огнем. Я хотел крикнуть женщине, чтобы она сошла с мостовой и прижалась к стене дома, но было поздно. Успел только оторвать мальчика от юбки матери и прижать к себе. В это время самолет дал длинную трескучую очередь. Женщина упала, продолжая крепко прижимать к груди дочурку. Когда прохожие, находившиеся поблизости, подбежали, она была мертва. Мальчик, не понимая еще случившегося, бросился к матери, стал звать, тянуть за руку. И вдруг из руки убитой выпал небольшой медальон. Ударившись со звоном о мостовую, он раскрылся. В золотой оправе все увидели фотографию красивого мужчины, черные брови, жгучие глаза, ослепительная веселая улыбка. Мальчик дрожащими руками схватил медальон и что-то быстро-быстро залепетал, узнав отца.

Где этот веселый человек, жив ли еще? Быть может, он сейчас садится в кабину самолета, чтобы сразиться с фашистскими убийцами, или ведет в бой танк, или лежит в окопе за пулеметом и обороняет Мадрид?

Эх, парень, парень, придешь ты домой и не найдешь семьи: ни жены, ни дочери. Сын, один только сынишка остался у тебя. Надо его сберечь, обязательно сберечь для отца.

Я поднял на руки мальчугана и побежал к своим машинам. Заворачивая за угол, успел заметить узенькую эмалированную табличку с названием улицы. Табличка болталась на одном, чудом уцелевшем гвоздке и то и дело позвякивала о разбитый после бомбежки угол дома. Улица Листа… Не о таком времени мечтал великий испанский математик, в честь которого названа улица. Не грохот снарядов, не разрывы бомб вдохновляли его на научные открытия, а высокие, благородные устремления людей, их помыслы, переживания, тревоги и веселье.

И вот сейчас здесь, на улице Листа, в Мадриде, городе, славящимся великими учеными и поэтами, стремительными ошеломляющими танцами, задушевными песнями, свистят осколки бомб, на улицах Мадрида неосторожного человека караулит смерть. Она не выбирает любимчиков. Поэт ты или математик, артист или ученый — у смерти все равны.

Я принес мальчика во двор. Здесь стояли наши грузовики. Парнишка боязливо сполз с моего плеча и, поджав ноги, сел на землю. Он с удивлением смотрел на свои руки. Маленькие бледные ладошки были в крови. Мальчуган непонимающе смотрел на них и никак не мог сообразить: откуда взялась кровь, почему на его белой блузе появились большие густо-красные пятна?