Все это обошлось ей немногим более четырех фунтов. Она завернула пистолет, коробку с патронами и, к большому удивлению продавца, забрала их с собой; обычно дамы и господа договаривались о доставке покупки на дом – не таскать же оружие по улице. Но Салли сейчас было не до аристократических замашек. Как она и сказала, стрелять ей приходилось немало. Обучал ее отец, от него в подарок на четырнадцатилетие она получила первое оружие – легкий пистолет бельгийского производства. Дважды в жизни ей приходилось стрелять и в людей. Первый раз, когда ей было шестнадцать, – в человека, убившего ее отца и угрожавшего ей самой. Звали его Ай Линь, он был главарем тайного китайского общества. Наполовину голландец, под именем Хендрика ван Идена он нелегально перевозил опиум на кораблях мистера Локхарта без его ведома. Когда они ехали в кебе в районе Ист-Индских доков, Салли пришлось выстрелить в него, чтобы он сам ее не убил. Погиб он или нет, она не знала, так как, ужаснувшись содеянному, убежала прочь, а тела так и не нашли. Она считала, что Ай Линю удалось перебраться на Восток.

Второй раз Салли мстила за смерть Фредерика Гарланда. Она выстрелила в механизм чудовищной паровой пушки, надеясь, что во время взрыва погибнет и ее производитель – Аксель Беллман, и она сама. Однако Салли осталась жива, чему сейчас была безмерно рада. А вот Аксель Беллман погиб. Мучимая угрызениями совести из-за совершенного убийства, Салли поклялась никогда больше не применять оружия, не допустить, чтобы насилие других толкнуло ее на ответное насилие.

Но ничего не вышло. Видимо, ей предстоит немало расследовать и здорово потрудиться, прежде чем состоится слушание дела; а если дойдет до грубого выяснения отношений, она должна суметь постоять за себя.

«Но все же: зачем? Что ему нужно? Что я ему сделала? Почему? И вообще – кто он?»

Вниз по течению реки от Твикенхема находятся лондонские доки, куда примерно в то же время, когда Салли ложилась спать, причалил пароход под названием «Гарлем». Он вез пассажиров из Роттердама. Таможенный служащий по правилам взошел на борт еще в Грейвсенде, однако большинству пассажиров было практически нечего декларировать. Путешествие выдалось нелегким. Все на пароходе были бедны, многие голодны, а некоторые к тому же больны.

Трап опустили; столпившиеся на палубе люди подхватывали свои пожитки и, суетясь, спешили ступить на мокрый булыжник причала. Женщины в платках, бородатые мужчины в фуражках (а кое-кто в потрепанных меховых шапках), залатанных брюках и стоптанных ботинках; багаж их состоял из картонных коробок, перевязанных бечевкой, скатанных матрацев, бесформенных тюков с одеялами, корзин с одеждой, кастрюль, чайников… В то время как люди по одному сходили с корабля и шли в сторону ворот, освещенных уличным фонарем, один из портовых рабочих повернулся к своему приятелю и спросил:

– Чё это за язык, Берт?

– На котором они говорят? Это идиш, Сэм.

– Идиш? Где это на нем говорят?

– Например, на Кейбл-стрит. Это евреи, братец. Из России приплыли или еще откуда. Ты чего, не в курсе?

Тот, которого звали Сэмом, обернулся и взглянул на поток беженцев. На берег сошли еще не все – сколько же их там? Уже вышло более сотни, а люди все прибывали. Среди них был мальчик лет пяти, протискивающийся сквозь толпу, в одной руке он нес тяжелую корзину, другой тащил за собой трехлетнего брата. Их мать с платком на голове прижимала к груди младенца и волокла какие-то вещи, наспех завернутые в холстину. Там же был старик с распухшей ногой, с трудом ковылявший на костыле. Двое юношей несли на руках пожилую женщину, очевидно мать, которая была не в состоянии идти сама. В толпе выделялись лица: молоденькая кареглазая девушка-красавица, тощий мужчина с хитрым выражением лица, ребенок с болезненнозапавшими глазами, тучная женщина, которая так радовалась, что заражала весельем всех, кто находился рядом; чахоточный рыжебородый молодой человек с горящим взглядом; старик в порванном пальто и замызганной ушанке, с длинной седой бородой и пейсами-завитушками, обрамлявшими его благообразное лицо; гладко выбритый авантюрист с ясным взором, в черной кепке и пальто с меховым воротником.

Рабочие наблюдали, как толпа идет к воротам, где ей преграждал путь служащий в форме, стоявший в свете фонаря. Он пытался что-то объяснить пассажирам.

– Адрес… Вам есть куда пойти? У вас должен быть адрес. Листок бумаги. Имя и адрес. Куда пойти, понимаете?

Изможденный человек в потертой шинели, чья бледная жена качала на руках младенца и пыталась успокоить еще одного ребенка, наконец нашел требуемый клочок бумаги.

– Фэшн-стрит, – прочитал таможенник. – Так, пойдете прямо по Док-стрит, после моста еще километр прямо и направо. Следующий!

Служащий бегло просматривал адреса и пропускал людей в город. С другой стороны ворот собралось около дюжины родственников и друзей, они с волнением всматривались в лица прибывших. Тех, у кого не было заветной бумажки с адресом, направляли в еврейский приют на Леман-стрит, недалеко от этого места.

Среди пассажиров были две девушки, они так нервничали, что на них обратила внимание женщина средних лет, закутанная в шубу. Когда девушки проходили мимо ворот под пристальным взглядом рыжебородого молодого человека, она поманила их жестом, по-матерински взяла за руки и заговорила с ними на идише. Мало-помалу иммигранты выходили за ворота и смешивались с толпой на улицах Ист-Энда.

Подобные сцены все еще были в новинку для лондонского порта, потому-то рабочий и не знал, откуда приехали эти люди. Иммигранты вынуждены были отправиться в путь после того, как в 1881 году в России начались еврейские погромы.

Первая семья приехала из Киева. Отец семейства держал табачную лавку, которая была разгромлена, а весь товар выброшен на улицу под ноги разъяренной толпе при полном попустительстве российских солдат. Старик с распухшей ногой также прибыл из Киева, на родине он работал портным; ему пришлось спасаться бегством от бесноватых погромщиков, его дом спалили, а жену изваляли в придорожной грязи. Пожилой человек с пейсами оказался ученым из Бердичева. На его глазах были сожжены все его книги, и казак с шашкой наголо не позволил ему спасти хоть что-то.

Один за другим, семья за семьей, они отправлялись на Запад со своими пожитками и письмом от кузена из Лондона, брата из Америки или сестры из Халла, гарантировавшим, что там их приютят; или же ехали с одной лишь надеждой на лучшее. Многие отправлялись за границу, прослышав, что кто-то – знакомый, сосед или знакомый знакомого – получил такое письмо, возможно, с небольшой суммой денег, и их не останавливали предупреждения британского консульства, что в Англии и без того полно безработных и что голодать там ничем не лучше, чем в России.

Они собирались на вокзалах Москвы и Петербурга, грузились в поезда и ехали через Польшу или Австро-Венгрию в Гамбург, Роттердам или Либау, где на последние деньги покупали билет на пароход. Некоторым даже удавалось договориться о переправе еще в Петербурге, и они платили курьеру, который брался провести их через таможню и доставить в еврейский приют. Для какой-то части этих людей Лондон не являлся конечным пунктом. Отсюда они отправлялись поездом в Ливерпуль, где пересаживались на корабль, идущий в Нью-Йорк.

И когда они приезжали на чужбину, без знания языка и без денег, впереди их ждали лишь нищета и непосильный труд.

Тысячи людей эмигрировали таким образом за эти годы, и каждому из них было что рассказать; но нас интересует история Салли Локхарт, поэтому обратим внимание лишь на чахоточного молодого человека с рыжей бородой.

Он приехал не из России, а из Германии, и звали его Якоб Либерман. Журналист по профессии, социалист по убеждениям, он покинул Берлин, улизнув из-под носа у полиции, как он считал. На самом деле в полиции о его отъезде знали и были чрезвычайно рады этому обстоятельству. В Берлине времен Бисмарка к евреям относились терпимо, пока те жили обособленно и зарабатывали деньги, которые можно было облагать налогом. Социалистов же там не переносили. Либерман написал ряд статей для газет социалистического толка и начал пробовать себя в публичных выступлениях, хотя и был человеком крайне нервным. Когда он опубликовал разоблачительную статью об участии личного банкира Бисмарка в различных антилиберальных актах германского парламента, ему намекнули, мол, будет лучше, если он покинет страну.