– Ты умеешь притворяться, – скрип вдруг оборвался, а тень в круге качнулась навстречу Воробью. – Весьма полезное умение.

Воробей не шелохнулся.

– Особенно в незнакомом месте. Незнакомые места пугают.

На лоб легла тяжелая ледяная рука.

– Но любой страх можно преодолеть. Главное – найти правильный стимул. Например, голод. Ты голоден?

Лежать. Дышать неглубоко, нечасто. И губы не облизывать, как бы ни хотелось. Они стали очень сухими, эти губы. И горло тоже.

– Ты должен быть очень голоден… и очень напуган.

Пальцы вдруг вцепились в волосы и дернули. Воробей вскрикнул.

– Но тебе больше нет нужды бояться, – ласково сказал человек. – Да и кого? Брунмиги? Он тебя не тронет. Ты мне веришь? Правда?

Воробей осторожно кивнул. Ему вдруг стало жутко, как никогда прежде, разве что в те самые дни, когда он прятался в мусорной куче.

– Веришь… вера – это очень важно. А Брунмиги – добрейшее существо. Он тебя подобрал. Привел сюда. Искупал. Переодел. Тебе следовало бы поблагодарить Брунмиги за заботу.

От руки, державшей Воробья, пахло старым льдом, и еще осенней сыростью. Землей, которая скапливается в гнилых ящиках, и сама становится гнилью. Костями.

Шерстью.

От запахов этих мутило.

– Но вряд ли он дождется благодарности, – задумчиво произнес человек, отпуская Воробья.

Благодарить? Карлик – сука. И матушка Вала тоже. А этот – и подавно. Пусть себе притворяется добреньким, только выходит у него дерьмово.

Гладкий. Лощеный. Лицо тяжелое, с крупным носом и узкими губами. Волосы длинные, белые – крашеные? – и еще в косы заплетены. А на косах – бубенчики висят, фигурки всякие. И на шее бусы в три ряда. Педик что ли?

– Нойда, – возразил человек. – Колдун. Ты можешь звать меня Варгом. Вставай.

Воробей подчинился.

Теперь он видел всю комнату, которая показалась ему смутно знакомой. Не именно эта, но вообще получается, что он бывал в комнатах. Или даже жил. В какой-нибудь похожей, с окнами до потолка и люстрой-шаром. И кровать там была, и стол вот такой же, только выше… скатерть еще с бахромой.

Белой.

Влажной, как шерсть.

Воробья снова замутило.

Бежать. Быстро. Сейчас. Или скоро, но обязательно. Почему? Потому что.

– Будет вежливо, если и ты представишься, – сказал Варг, как почудилось – с насмешкой. – У тебя есть имя?

– Во… воробей.

– Это не имя. Прозвище – хорошо. Но имя тоже нужно, – он наклонился и волосы-змеи зазвенели. – Жить без имени – неприятно, уж поверь мне. И пожалуй, что я назову тебя… Джеком. Джек Воробей. Нравится? Нет? Ну, извини. Я с именами не в ладу. Но ты станешь отзываться?

И Варг крепко сжал руку. Ледяные пальцы его скользнули по запястью, обжигая холодом, но Воробей сдержал крик боли: не хватало еще слабость показать.

– Да, – ответил Воробей, поклявшись, что никогда не станет Джеком.

– Ну это мы еще посмотрим.

Кожа горела, алые черточки, линии, знаки ползли на ней, пробираясь глубже, унося частицу холода в самые кости. И Воробью хотелась выдрать их, но он не смел. И знаки гасли, а кожа возвращала прежний цвет.

– Вот и молодец. И теперь ты можешь поесть. Ты ведь хочешь есть?

– Да, – снова ответил Воробей, на сей раз правду.

Есть он хотел. Он вообще, сколько помнил себя, постоянно хотел есть.

– Тогда ешь. А потом отдыхай. Чувствуй себя как дома…

И Варг ушел, заперев за собой дверь, но Воробья это обстоятельство не смутило. Он найдет выход. Обязательно. Но для начала поест.

Гречневая каша с мясом, остывшая, но свежая, была удивительно вкусна. Булочку Воробей сунул в карман, предварительно слизав пудру. Прихватил он и вилку с острыми зубцами – лучше бы нож, конечно, но ножа не было; а еще бесполезную и красивую статуэтку – серебряного волка.

Надо сказать, новая одежда – особенно куртка с капюшоном и вместительными карманами – также пришлась Воробью по душе, главным образом потому, что была мягкой и чистой. Воробей на секунду подумал, что Варг вовсе не так и плох, и стоит ли бежать из дома, где тебя кормят, одевают да еще ничего не просят взамен?

– Пока не просят, – буркнул Воробей, почесав вилкой затылок – отмытые волосы с непривычки казались жесткими, колючими, а шкура свербела. Шкура знала – ничего не бывает задаром.

Убираться надо.

И Воробей взялся за дело. Помимо двери в комнате имелись два окна. Правда, за окнами стояли решетки, но Воробей был до того худ, что без труда проскользнул между прутьями. Он очутился на узком карнизе высоко-высоко над землей. По карнизу гуляли голуби и черная кошка с разноцветными глазами.

– Если ты боишься, вернись, – сказала она. – А если не боишься, то пошли. Только вниз не смотри.

– Я не боюсь, – и Воробей все-таки глянул вниз.

Машины. Люди. Деревья. Все крохотное и далекое.

– Я не боюсь. Не боюсь.

Он сделал первый шаг, обеими руками упершись в стену дома. Из-под ног посыпалась труха, а голуби вспорхнули, хлопая крыльями.

– И правильно, что не боишься, Джек, – кошка не собиралась исчезать. – Страх убивает.

– Я не Джек!

Второй шаг дался легче. А на третьем Воробей почти успокоился. И вправду, глупо бояться, когда все хорошо. Он шел за кошкой, глядя на хвост, который загибался налево крючком, и думал, что кошки разговаривать не умеют.

Наверное, ему все это снится.

И когда камень под ногой покачнулся и полетел вниз, Воробей не успел испугаться. Просто стена вдруг выскользнула из-под ладоней, а ветер толкнул, сбивая с карниза.

Воздух был твердым, но земля – еще тверже.

И Воробей подумал, что серебряный волк, такой маленький и красивый, должно быть, помнется. А потом он перестал думать.

Когда все случилось, Юленька думала о том, что жизнь не удалась, и что человек она редкостной невезучести. От тяжести мыслей Юленькин лобик морщился, а губы сжимались в злую черточку, и становилась Юленька точь-в-точь как мама. Но не мама-здравствуй-дорогой, а мама-где-тебя-опять-носило. Честно говоря, эту маму Юленька недолюбливала, хотя в последнее время она появлялась все чаще и оставалась все дольше.

Но, наверное, и это потому, что Юленька уродилась невезучей…

Автобус, попав колесами в очередную ямину, подпрыгнул так, что с ним подпрыгнули и полтора десятка школьников, водитель, классуха, толстая экскурсоводша в розовом костюме и брошь-бабочка на лацкане ее пиджака.

– Задолбало тащиться, – процедил Алекс, Юленькин сосед.

Говорил он нарочно громко, но классуха все равно сделала вид, что не слышит: Алекса учителя побаивались. Точнее побаивались они не столько самого Алекса, сколько его отца.

Семен Семенович в школу заглядывал не часто и всегда одинаково. Сначала напротив центрального входа останавливалась черная длинная машина. Из машины появлялся человек в белом костюме и фуражке. Он открывал дверь, выпуская Алексову маму, которую следовало называть Аллочкой и никак иначе. За Аллочкой тянулся шлейф очередной шубки, которую та роняла на руки шоферу, и уже потом показывался сам Семен Семенович. Он выползал из машины медленно, как дракон из пещеры, и все – шофер, Аллочка, директриса и сам Алекс – терпеливо ждали.

– Ну? – спрашивал Семен Семенович, глядя на всех сразу. – Чего тут у вас опять?

И голос его походил на гром.

Вообще-то Юленьке Семен Семенович представлялся вовсе не человеком, а богом, из греческих, про которых русичка на факультативе рассказывала. И тогда, выходило, что Алекс – сын бога.

Он красивый, потому что… просто красивый, высокий – выше всех в классе – светловолосый и всегда мрачный, загадочный.

А вчера Алекс сам предложил ехать вместе. Подошел, глянул сверху вниз и сказал:

– Привет, Крышкина-Покрышкина. Завтра прешься?

– Еду, – ответила Юленька, чувствуя, как краснеет: прежде Алекс ее не замечал. Хотя он никогошеньки вокруг не замечал, даже Аллочку, если та вдруг появлялась одна. – Все ведь едут.