Воскресенье, 12 ч. ночи.
Жив ли Юрочка? О чем думает?..
Как Боря здесь расшатал весь коллектив, медленно «взорвал» его, так кто-то злобный и хитрый изгадил всю нашу жизнь. Мы бесправные рабы — и солнце для нас не светит и весна не сияет. Не смерть страшна, грустно от того, что жизнь такая тихая.
23 сент.
Вчера у меня новое горе, которого я не ожидала. Полонский, сидя у меня ночью (у меня температура) и долго говоря на разные темы, сказал мне ужасную вещь — будто прибил, или еще хуже. Будто бы Алексеева{372} на моем месте сумела бы узнать адрес Юры и поехала за ним… Я скорее позвала Марусю, заговорила на другие темы, будто это не главное, — иначе я бы заплакала и закричала на весь дом.
Он извинился. Но сегодня как ни в чем, — завтра он уезжает. Мне безумно больно. <…>
Господи, как все плохо… Ходила в магазин за черносливом.
(Ночь).
П<олонский> мрачен, не извиняется, даже, кажется, на меня обижен. Сидит у Веры, которая за ним безумно ухаживает, — после его хамства в отношении ея… Но это ея дело. Ходили с Марусей на «Зигмунд Колоссовский»{373}. Ужасно плохой звук. Почти ничего не понять. Главный исполнитель хороший актер, мне вообще нравится. В хронике очень красивые меховые шубки — у нас в Ленинграде. В «Огоньке» портрет Луи Арагона и Эльзы Триоле — моей почти знаменитой сверстницы…
(позже) Во сне было многоярусное здание — вроде громадной гостиницы, построенной как театр — с очень сложной системой переходов; такой сон снится мне очень часто. <…>
Как мне настроиться на похоронный лад — окончательно, бесповоротно отрешиться от всяких мыслей и фантазий, понять всем существом, что я уже не молода и что чудес на свете не бывает.
Как мне желать не только умом, а сердцем тоже — смерти, и только смерти?
Господи, помоги мне!..
24 сент.
Во сне был Гумилёв. Был и Юрочка — но Г. был очень ясно. То насмешливый, то ласковый — как во время наших ссор… Я летела по комнатам, по верандам — какие-то помпейские краски…
«Твое крылатое, слепое, неудержимое»
{374}…
Моя молодость! Счастье мое…
25 сент. Четверг.
Все ушли на Трубный. Одна. Сон красивый: я была женой грузинского царя. Он меня любил и баловал. Огромная прямая боскетная аллея вела от дворца в бесконечность. Ежедневно по утрам искали змей в парке, чтобы я могла валяться на траве на любой лужайке, — пионы и розы росли, как в <нрзб>, на этих лужайках среди слегка подкошенной травы…
…Желтые листья. Осень. Паучки… (здесь пауков бесконечно много). Тяжесть на душе. Денег никаких. Никаких перемен… Господи Боже!
20 окт<ября>. Понедельник. Ночь.
Стала нездорова. Я боюсь даже верить — так мне этого хочется!.. Вчера была премьера «Младшей сестры». Как все-таки противно ставить и играть такие скверныя пьесы! Сегодня ходила на картину «Подвиг разведчика»{375}, — восторг детей. Починила приемник. Опять кусочек <нрзб> и дорогая Оффенбаховская баркарола… Во сне (на днях) Лина Ив<ановна> давала мне на прощание лимонные шелковые кусочки для цветов, но она была высокая и худая, как помреж Грачева.
У Ханжонковой великолепно сверкают бриллианты на руке и в ушах, и очень модные платья. Я слегка завидую. Мне хотелось всегда носить бриллианты — очень стыдно — но это мой любимый камень.
Сегодня во сне остановка трамвая на Марсовом поле (или вроде) — теплый ветер — легкая бурность весны или осенней оттепели… Прощаюсь — будто бы и с Юрочкой — мельком он, но живой.
Стоят теплые дни, только к ночи холодно. Но я все эти дни все по хозяйству. Писем нет. Что совершенно прелестно — это оттенок неба вечером, который бывает иногда и здесь: перламутрово-серый и очень светло-лимонный, — с легким блеском, — и арабеском тонких черных веточек…
23 окт<ября>. Четверг. Ночь.
Заходил тут Корсунский и звал очень к себе: «свой» человек — говорит о Юрьеве и о Блоке, о Тиме и <нрзб> — но у него неприятная суетливость и нервность, все перекашивает… Писем нет. Снов не запоминаю. Сама не пишу. Порю пальто Марусе, рынок, дома, магазин.
Погода была хорошая. Очень поздно. Октябрь — счастливый для меня месяц (по гороскопу Бахрушина). Но счастья нет. И разве есть счастье для старых женщин?..{376}
Мне — в удел: только смерть, утраты и слезы…
24 окт. Пятница. День.
Во сне (или между снов) — Ливанов — мы играем — я в костюме Шамаханской царицы… Л<иванов> мне нравится лицом и особенно фигурой и голосом. Говорят, он глупый. Ничего не успеваю. Писем нет.
25 окт. Суб. Ночь.
Писем нет. Нездоровится. Стало холоднее. Пожалуй, мне (если бы я стала богатой) надо сделаться эфироманкой или курить опиум — я никогда не хотела этого — но ведь реальные радости мне уже недоступны, а я такая же фантазерка, какой была в 14 лет…
…И вдруг реально, до слез вспоминаются детали прошлой жизни — стекла американского папиного шкафа, золотые полоски на маминых венчальных свечах из киота, баночка из-под варенья М<ихаила> Ал<ексеевича>, которую я взяла под цветы (белую с синим), бахрушинская фарфоровая собачка, которая несколько лет подряд, как живая, берегла мой сон…
29 окт. Ночь. Среда.
<…> Я, как считала, считаю раскаяние пороком… Я не люблю вспоминать — или вернее, всякое воспоминание для меня трамплин, прыжок в будущее… Увы! Только в мечте!..
Но ведь теперь «действовать» уже нельзя. Уже ни к чему. Я все не привыкну… Господи!.. Как это я не привыкну — реально думать о смерти, готовиться к ней, — как Кира Кизеветтер готовилась к самоубийству… У меня все глупости на уме, пустота, — как тогда, когда я была маленькой девочкой и радовалась комплиментам, говоримым мне на Невском назойливыми прохожими… Эгоцентризм? Вероятно. Юрочка говорил, что если я буду ему верна, я дождусь времени, когда влюблюсь в себя сама: буду с восхищением смотреться в зеркало. Но я была верна — но этого не будет никогда… Я всегда была не так одета, и у меня не было счастливой гордости — ведь я даже не была замужем… А теперь я состарилась. <…>
13 ноября. Четверг.
Ужасный свет. Болят глаза. Переписываю роли.<…> Вот, мои крашеные волосы кончились: седина пробилась опять. <…> Только мудрости. Мыслей о смерти. «О душе». Не делать зла… Успокаивать себя. Не мстить (в мыслях). Не мечтать… Вот, опять это простое, умное и надменное лицо…
Возможно, он бы мне абсолютно не понравился — как Александр Блок. Не мой тип. И все. Может быть, даже рассмешил… И хорошо бы! Говорят, у Серовой вроде брака с Рокоссовск<им>{377} (говорит Корсунский — но, м<ожет> б<ыть>, у него застарелые сведения).
Самое ужасное, самое страшное — это старость. Ведь смерть страшит только потому, что плохо жила. «Не использовала» всех радостей и прелестей дорогой моей зеленой Земли…
Может быть, я зря не верила Гумилёву и не спасла его — не спаслась сама — не уехала с ним. М<ожет> б<ыть>, я зря пожалела Юрочку и не обвенчалась с Бахрушиным. Но вот и все мои «шансы»… Сердечные. Ведь по расчету я не поступила бы, живи вторично. Не умею. Не умею. О Козл<инском> и о Леб<едеве> я не жалею. Бедные они оба — Володи — хоть и заслуженные, — но этого мало, конечно.
