Я помню, я даже ходила через Литейный мост проводить его к цыганам (были ли там и цыганки? вероятно!)[90].

Правда, было состояние, что ртуть покатилась по своему руслу, и, может быть, это было счастьем. Он часто говорил мне: «Мое счастье! Как неистощимый мед!»

Из мелочей, помню, я очень рассердилась, что в «Заговоре Фиеско» мне дали играть даму без слов (а я уже числилась актрисой). Я пошла к нему плакать[91]. Он смешно сказал: «Ну, стоит ли? Наоборот, скажите им спасибо и что вы довольны. Разве не лучше играть в пьесе Шиллера без слов, чем главную роль в „Поруганном“?»^{149}

Помню, он ходил на кухню жарить блинчики (он умел), а я лежала на диване в его кабинете (это тоже к весне) и писала за него рецензии на стихи поэтесс[92], кажется, он все подписал без помарок («мужские» я боялась). Помню, как мы смеялись над «Родильным домом» у М. Шкапской!

Он серьезно отнесся к моим стихам (я рассказала о своем письме со стихами к Брюсову), говорил, что это очень хорошо, Брюсов редко отвечает на письма, ему ответил, а Ахматовой — нет. Но он сказал, что, если я достигну мастерства «говорить стихами», вряд ли буду иметь такой успех, как Ахматова, — она говорит о чувствах всех решительно женщин, а у меня что-то совсем свое и непонятное[93]. Я не понимаю, что во мне могло быть не так, как у всех? Я же не могла сказать ничего философского, но думаю, мы много говорили, что может быть на том свете, — и об Эросе и Психее, и о том, как кончится жизнь, но я думаю, это все говорят. (Ведь все думают о смерти и о «после смерти».)

Когда настало лето, в саду Дома литераторов цвел жасмин. Мы там часто сидели.

Помню шпалеры розовых римских свеч (или иван-чая) где-то на том берегу Невы, за Охтой.

Он оставлял мне записочки о встречах за зеркалом в Доме литераторов.

Помню, как я ходила во «Всемирную»^{150} (редко), и он почему-то брал меня за руку, как маленькую[94].

Кроме маленьких неизбежных неприятностей, жизнь казалась легкой. Правда, будто в воздухе вокруг меня была какая-то защитная полоса.

В Доме литераторов я ходила (так глупо!) как султанша, т. е., конечно, я держалась всегда скромно, но было смешно, как «расстилались» Всеволод Рождественский и некоторые другие. Вероятно, многие поэты в душе и в своей компании посмеивались над авторитетом Гумилёва, но при нем держались, как вассалы. А я радовалась, как настоящая тщеславная леди Макбет, что со мной ходит такой «мэтр»[95].

Если я ревновала Гумилёва к кому-нибудь, то это предмет моего обожания в детские годы — А. Блок. Гумилёв умел найти для его определения как поэта самые «трезвые» слова (в статьях «Аполлона» тоже). Отношения «человеческие» между ними были хорошие и простые. Но он сказал как-то, если бы в Блока стреляли, он бы его заслонил. Меня подобная «вассальность» взорвала. (Конечно, я ничего не сказала.)

Помню, Гумилёв как-то рассказал со смехом, что две красивые женщины пришли в качестве делегации от поэтов взять на себя «председателя» Союза поэтов^{151} (или, как это называлось тогда, не помню)[96] и стали его целовать. Грушко и Радлова (правда, обе красивые, но обе не во вкусе Гумилёва).

Помню юбилей М. А. Кузмина в Доме искусств^{152}. Там была торжественная часть, а потом вроде ужина, на котором я была с Гумилёвым.

Но когда шли поздравления, чудесно говорил Блок, я прослезилась — так нежно и трогательно говорил Блок: «Два ангела напрасных за спиной»^{153} — и поцеловал Кузмина[97].

Гумилёв был с Кузминым на «ты» и очень любил его стихи, но речь произнес как-то сухо. (Я потом его ругала за это, потому что очень любила Кузмина.) Я на этом вечере (или утре) получила удовольствие. Гумилёв познакомил меня с Ак. Волынским, известным балетоманом. Помню формулировку (Волынский был довольно пожилой): «Аким Львович, позволь тебя представить Арбениной, Ольге Николаевне». — Волынский: «Вы — балерина?» — «Нет, я в драме». — «В первый раз ошибся»[98].

Я путаю месяцы. Приблизительно лето 20-го г. Было 2 приезда Ани или один? По-моему, более «раннее» лето — был А. Белый[99]. Сколько я помню, на его вечере (или утре) (где?) — мы были вдвоем с Гумилёвым — Белый (которого я по стихам не любила и не понимала) читал удивительно. Совсем как колдун. Даже необычнее, чем позже Мандельштам. А вот когда он был в гостях у Гумилёва, я сидела рядом с Аней за столом в большой столовой (почти никогда там не сидела) и слушала, как Белый разговаривал с Гумилёвым. О чем? не помню абсолютно! Мы обе молчали, даже я. Обе с челками и выглядели, наверное, глупо, как гумилёвские одалиски! Аня нисколько не держалась «хозяйкой дома».

Помню (как будто это было позже), Гумилёв сказал мне: «Сдадите экзамен на парижанку» (?). Или в этом роде что-то. До чего я фактически была податлива — мне важно было внутреннее сознание своей силы. Аня не меняла ничего — ведь я играла, уезжала за город. Куда-то мы ходили втроем. Куда-то, помню, на Потемкинскую. Потом к Мгебровым[100].

Я жила несколько дальше. Гумилёв сказал как-то повелительно Ане: «Ничего, добежишь» — и пошел меня проводить до дома. Ничего похожего на «гаремность» не было.

Ее можно было даже пожалеть. Сидеть в Бежецке и скучать!..

Мы бывали у Мгебровых и без Ани. Помню, Гумилёв брал на колени сына Мгебровых. О них ходила молва, что они не очень-то чистые, и я потом сказала Гумилёву, как он не боится набраться чего-нибудь от мальчика[101]. Но мне казалось трогательным, что он брал его на колени, — как будто вспоминая своего Лёву.

Чаще всего мы бывали, конечно, в Таврическом саду.

Я всегда мечтала вырваться из России, как из плена.

Лето становилось засушливым. Он уезжал на правый берег Невы — дача Чернова, — и я обещала его навестить.

Переехала на пароме (как будто), он встретил меня и снял с пригорка (берег был скалистый), и мы пошли по дороге. У меня было белое легкое платье (материя из американской посылки) и большая соломенная шляпа[102]. На пригорках сидела целая куча ребят (не цыганята, а русские дети). Они сказали хором Гумилёву: «Какая у вас невеста красивая!» Он был очень доволен, а я смутилась.

В этом доме отдыха была красивая рыжая Зоя Ольхина. Я думаю, Гумилёв перечел ей все стихи с рыжими волосами!