Люди из погребальной конторы уже унесли безжизненное тело дяди, чтобы омыть его и завернуть в саван. Я знал, что одного из них непременно попросят бдеть у тела, дабы дядя ни на секунду не оставался один. По нашей традиции тело должно быть предано земле как можно скорее, желательно в течение одного дня, и, задав несколько вопросов, я выяснил, что дядины друзья, включая мистера Франко, уже отдали необходимые распоряжения. Представитель маамада, управляющего совета синагоги, сообщил, что похороны назначены на одиннадцать часов следующего дня.

Я послал записку мистеру Эллершо, в которой сообщил, что не смогу присутствовать в Крейвен-Хаусе, объяснив причину. Вспомнив о предупреждении Эдгара, я послал записку с объяснениями и мистеру Коббу — мол, я буду нетрудоспособным день или два и, поскольку убежден, что его действия ускорили кончину дяди, советую меня не беспокоить.

Долгая ночь подошла к концу. Люди постепенно разошлись, и я остался в доме вместе с несколькими самыми близкими друзьями тети. Я попросил мистера Франко остаться, но он отклонил приглашение, сославшись на то, что считает себя относительно новым другом семьи и не хочет навязываться.

По установившейся традиции на следующее утро друзья принесли еды, но тетя моя почти ничего не съела, не считая глотка разбавленного водой вина и куска хлеба. Подруги помогли ей одеться, и все вместе мы отправились в синагогу Бевис-Маркс, величественный памятник усилиям португальских евреев сделать Лондон своим домом.

Я подумал, что, несмотря на бесконечное горе, для моей тети было утешением видеть, что синагога переполнена скорбящими. У моего дяди было много друзей среди членов нашей общины, но в синагогу пришли также представители тедеско и даже несколько купцов-англичан. Мне всегда была по душе одна особенность христианской литургии — там женщины и мужчины сидели вместе, но никогда еще я не горевал о разделении полов в синагоге, как в тот день, когда мне так хотелось быть рядом с тетушкой, чтобы поддержать и утешить ее. Возможно, я сам нуждался в поддержке и утешении, ибо знал, что тетя окружена заботливыми подругами, которые, надо признаться, знали ее гораздо лучше, чем я. Мне она всегда казалась тихой и доброй. Когда я был маленьким, у нее всегда находилась для меня конфета или печенье, когда я вырос, у нее всегда было в запасе доброе слово. Подруги лучше знали ее внутренний мир и знали, что нужно сказать, я же мучился и не мог подобрать слов.

Меня тоже окружали друзья. Когда я вернулся на Дьюк-Плейс, меня тепло встретили, и сейчас я находился среди доброжелателей. Рядом сидел Элиас. Я не сообщил ему ничего, так как не хотел, чтобы он меня видел в горе, но дядю хорошо знали в городе, и весть скоро распространилась. Должен признаться, Элиас удивил меня знанием наших традиций и не принес цветов, как сделал бы на христианском отпевании. Вместо этого он спросил у сторожа синагоги, как можно сделать взнос на благотворительность от имени моего дяди.

День был холодный и облачный, но на удивление не было ни ветра, ни дождя, ни снега, и, когда мы пошли на кладбище по соседству, казалось, погода соответствовала случаю — суровая и беспощадная, но не мучительная. Она подчеркивала наше горе, но не отвлекала от него.

Когда молитвы отзвучали, мы по очереди бросили горсть земли на простой деревянный гроб. В одном, я уверен, мы, иудеи, превзошли христиан. Не возьму в толк, почему христиане настойчиво облачают своих усопших в роскошные одежды и кладут их в затейливые гробы, словно отдавая дань религиозным предрассудкам египетских царей далеких времен. Мне кажется, что тело — неодушевленная вещь. Мы должны прославлять то неосязаемое, что покинуло нас, а не то материальное, что осталось, и показное хвастовство — не что иное, как проявление земного тщеславия, а не надежды на райскую жизнь.

Служба закончилась, и мы медленно вернулись в дом тети, где должен был начаться традиционный десятидневный траур. По иудейской традиции самого близкого родственника усопшего не оставляют одного в течение этого времени. Его навещают по несколько раз в день, приносят еду и другие необходимые вещи, с тем чтобы повседневные заботы не тревожили его. Это чрезвычайно меня пугало, так как я считал своим долгом заботиться о тетушке, но не мог не показываться в Крейвен-Хаусе и у Кобба десять дней подряд. Заседание совета должно было состояться в последний день траура, и если я собирался помочь Эллершо, а именно для этого он меня нанял, то не мог уклоняться от своих обязанностей, не подвергая опасности Элиаса и мистера Франко. Кобб мог дать мне день или два, но большее было за пределами его человеколюбия.

Я шел среди толпы друзей и скорбящих и вдруг почувствовал, как кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся и увидел Селию Глейд. Признаюсь, у меня екнуло сердце, и на короткое сладостное мгновение я забыл глубину своего горя и испытал огромную радость от того, что она здесь. И хотя вскоре мое сердце вновь наполнила печаль, на какое-то время я позволил себе не думать о тех тайнах, которые окружают эту женщину, о том, что я не знаю, ни кто она, ни чем занимается, правда ли, что она еврейка, как утверждала, служит ли она французской короне и что ей, собственно, от меня нужно. В этот миг я позволил себе думать о таких вопросах, как о простых банальностях. Я позволил себе поверить, что я ей небезразличен.

Я отошел в сторону под навес, и она последовала за мной, не убирая руку с моего плеча. Участвующие в процессии посмотрели на нас с любопытством, поэтому я свернул в переулок, который вел в открытый двор. Я знал, что там было чисто и безопасно. Она поспешила за мной.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

Она была в черном, и этот цвет подчеркивал черноту ее волос и глаз и белизну ее кожи. После похорон поднялся небольшой ветер, который выбил несколько прядей из-под ее черного капора.

— Я услышала печальное известие о вашем дяде. Среди евреев, как вы знаете, нет секретов. Я пришла выразить вам сочувствие. Знаю, вы и ваш дядя были близки, и я сочувствую вашей утрате.

— Странно, что вы знаете о том, как я к нему относился, хотя мы об этом никогда не говорили.

Я говорил ровным, спокойным голосом. Не могу объяснить, почему я избрал такую линию поведения, мне просто хотелось, чтобы Селии можно было доверять, и я не мог побороть в себе тяги отбросить все сомнения.

Она закусила губу, опомнилась и закрыла на мгновение глаза.

— Вы ведь знаете, мистер Уивер, что вы человек известный среди евреев, да и среди англичан тоже. Все ваши друзья и родственники были прославлены писаками с Граб-стрит. Вы вправе приписывать моему визиту злые намерения, но мне бы этого крайне не хотелось.

— А почему вам этого не хотелось бы? — спросил я, немного смягчившись.

Она снова положила мне руку на плечо, только на мгновение, — помня об обстоятельствах, о том, где мы находимся.

— Мне этого не хотелось бы потому… — Она медленно покачала головой. — Потому что я так хочу. Не могу объяснить.

— Мисс Глейд, — сказал я. — Селия. Я не знаю, кто вы. Я не знаю, что вы от меня хотите.

— Не надо, — сказала она нежно, как мать, которая успокаивает ребенка. И на короткий миг коснулась пальцами моих губ. — Я ваш друг. Этого достаточно. Остальное мелочи, которые со временем прояснятся. Не сейчас, позже. А сейчас вы знаете, что важно, знаете правду сердцем.

— Я хочу… — начал я, но она не дала мне договорить.

— Не сейчас, — сказала она. — Мы поговорим об этом позже. Ваш дядя умер, и вы должны скорбеть. Я пришла не для того, чтобы заставить вас делать что-то, или задавать вопросы, или что-то объяснять. Я пришла только из уважения к человеку, с которым не была знакома, но о котором слышала много хорошего. И я пришла, чтобы предложить то, что у меня есть, и сказать, что вы в моем сердце. Это все, что я могу сделать. Могу лишь надеяться, что этого достаточно и это не слишком много. И вы должны быть со своей семьей и своими португальскими друзьями. Если захотите сказать что-нибудь еще, вы знаете, где меня искать — на кухне.