— Ты откуда знаешь? — огрызнулся тот.

— Чую, — сказал Володька.

Он растянул меха и заиграл нарочно громко, не желая, чтобы этот разговор продолжался; играя, он смотрел на Анну внимательно и грустно, но едва ли думал о ней, был весь во власти музыки. А Анна переводила взгляд с одного на другого, и ей было странно, что в такое утро они ссорятся; на улице чистое небо и ясное солнышко, в саду, который она еще и не осмотрела, полно золотых яблок, есть тенистые уголки, куда можно прятаться и мечтать. «Может, так и нужно говорить о достатке и деньгах, — уже через минуту думала она, стараясь по своей доброте оправдать и свекровь, и Степана, и задиристого Володьку. — И если я никогда не говорила сама, то потому, что не понимала, теперь я семейный человек, и мне тоже надо говорить об этом».

А на улице слышалось дребезжание велосипедного звонка и женский голос, нетерпеливый, зовущий. Все переглянулись и посмотрели в открытое окно. По ту сторону плетня стояла, держась за ручки велосипеда, полногрудая девица с почтовой сумкой за спиной.

— Акимовна! — звала она протяжно. — Ты или никак оглохла! Письмо вам.

Свекровь тяжело вылезла из-за стола, пошла на улицу. Переговорив с почтальоншей, она пожала плечами и с недоверием стала рассматривать конверт.

— Ни улицы, ни дома, а фамилия наша, — растерянно сказала она, появляясь в дверях.

Володька взял у нее письмо, посмотрел обратный адрес.

— Какой-то Ярцев, — сообщил он.

— Так это от Гришки! — вырвалось у Анны. — С завода…

Степан выхватил письмо из рук Володьки, надорвал конверт. На стол выпала картонка. Пока он читал вложенную еще записку, Володька вертел картонку в руках.

— Совсем неплохо, — проговорил он, разглядывая изображенную лужайку с березками вокруг. — Он что, художник?

— Хоккеист, — процедил сквозь зубы Степан. — На, возьми, — сказал он Анне, отдавая записку. — Поздравляет… Уже успела дружку адрес дать.

— Степа! — Анна укоризненно посмотрела на него, глаза ее наполнились слезами. — Не давала я никакого адреса, сама не знаю…

— Коли мужней женой стала, других отваживать надо, — сурово заметила Анастасия Акимовна, которая, наконец, поняла, что письмо пришло от кого-то из друзей Анны. — Господи, все нынче перевертелись.

— Это уж ты слишком, мама, — попробовал вступиться Степан.

— Не указывай, — резко возразила она. — Выбрал — так и живи. Только долго ли проживешь, когда рядом дружки да петушки.

Анна закрыла лицо руками и выбежала на улицу.

— Не смеет так говорить… не смеет… не смеет… — вскрикивала она.

Худенькие руки легли ей на плечи. Это была Рая, которая и сама чуть не плакала. Теплыми губами она коснулась щеки.

— Не слушай ты ее, не слушай, — шептала Рая. — Она всегда такая…

— Ай-я-яй! Ожидается наводнение, — насмешливо протянул вышедший вслед за Раей Володька. Но, вглядевшись и подумав, переменил тон, стал успокаивать:

— Брось, Аня, лишнее это… стоит ли? Семейка у нас веселая — закаляйся. Вот, на Райку смотри, нет-нет и огрызнется. Помогает. Только так, как же иначе? Ты еще старшего братца навестишь — помрешь с хохоту. Веселая семейка, уверяю…

Появился и Степан, недобро глянул на брата.

— Стараешься, настраиваешь?

— Хотел бы, братка, да смотрю — тут моей помощи не требуется.

Володька сходил в сад, принес яблок.

— Ешьте, девчонки, скорей слезы высохнут, потому как есть и реветь, все сразу — занятие трудное, для меня совсем невозможное.

— Много яблок нынче, — заметил Степан. Он не намерен был продолжать ссору и перевел разговор на другое. — Куда их мамаша девать будет?

— А вот спросим, — откликнулся Володька. — Анастасия Акимовна, куда яблоки деваете?

Мать показалась с полотенцем и чашкой в руках.

— Для чего спрашиваешь? — неприветливо спросила она.

— Не я, Степан Николаевич желают знать.

— Сдаю в кооперацию, если принимают. А то и так остаются.

Степан задумчиво оглядел яблони, согнувшиеся от тяжести плодов. Нет, на этот раз мать не будет сдавать яблоки в кооперацию, он найдет им лучшее применение.

С утра Степан собрался сходить на озеро за карасями. Анна попросилась с ним. Он рассмеялся:

— Да ты что! В самую рань пойду.

— Вот и хорошо. И я с тобой.

— Аня, там низкие берега, грязь, — начал отговаривать он ее. — И пиявки. Метров сто надо идти по жиже, пока добредешь до мостика. Мостик — две перекладинки, всего на одного человека. А главное, пиявки.

— Не боюсь я твоих пиявок.

— И еще, — продолжал он, — примета есть: с женщиной пойдешь, ничего не поймаешь. Ни на рыбалку, ни на охоту с женщинами не ходят, потому что всегда что-нибудь случается.

— Еще какие приметы?

Степан оторвался от удочек, которые налаживал, задумался. Он не понял усмешки.

— Еще, когда баба с пустыми ведрами попадается…

— Много.

— Что, много?

— Примет у тебя много.

Степан напряженно смотрел на Анну: его удивил независимый, усмешливый тон ее.

…Утром Анну разбудил веселый девчоночий голос. Сначала смех, а потом полушепот:

— Тетя Настя, говорят, Степа жену привез?

— Привез, — подтвердила свекровь.

— Где она? Хоть бы одним глазком взглянуть.

— Успеешь, взглянешь. Ишь, ни свет ни заря пришастала.

— Спят еще?

Степка на озере, а она спит.

Дверь приоткрылась, и Анна увидела высокую загорелую девушку с распущенными черными волосами, с лукавым взглядом.

— Не любопытничай! — прикрикнула свекровь.

Видимо, она оттащила девушку от двери. Дверь захлопнулась, послышался резкий щелчок. Значение этого щелчка Анна поняла, когда оделась и хотела выйти: дверь была заперта с обратной стороны на задвижку.

Она постучала, потом окликнула Анастасию Акимовну. Никто не ответил: видно, хозяйка вышла. Анна невесело усмехнулась. Ей припомнился вчерашний день, нудные разговоры о деньгах и достатке, крупное, словно застывшее лицо свекрови, ее обидные слова; вспомнила она и о жалостливой Рае и шумливом Володьке, которые хотят быть независимыми и потому не живут в родительском доме, — даже не верится, что все — кого она видела, что слышала, — все это было наяву, а не во сне. Но это было. Вот и сегодняшний день начинается с приключений. Она еще раз подергала дверь, желая удостовериться, — не ошиблась ли. Потом пришло озлобление.

— Да что я для нее… Какое она имеет право?

Три окна передней комнаты, выходившие в палисадник, были заставлены цветами. Анна выбрала среднее окошко, под которым был пятачок невскопанной земли, составила с подоконника цветочные горшки и толкнула рамы. Наверно, окна давно не открывались, рамы поддавались туго, но она все-таки сумела справиться с ними; выпрыгнула в палисадник, мысленно похвалив себя, что выбрала именно это окошко — под другими росли цветы, — и пробралась на улицу, огляделась. Кого-то надо спросить, как пройти к озеру. «Скажу ему: сегодня же уезжаю домой, если не захочет, уеду одна. И пусть! Будь что будет. Терпеть я не собираюсь, не так воспитана». Она попробовала распалить себя, чтобы злей были мысли, убедительнее выглядело принятое решение, но злость не приходила, была какая-то пустота и усталость.

Встретившийся мальчишка показал ей дорогу. Солнце уже поднялось высоко, сильно припекало, и Анна пожалела, что второпях не захватила ничего на голову. По бокам узкой дорожки стояли дубы с жесткими, словно вырезанными из жести, поникшими листьями. Сухая колкая трава, иссохшая черная земля с мелкой паутиной трещин, дубы, которые не давали прохлады, — все казалось печальным, безропотным. «Уеду, сегодня же уеду, — шептала Анна. — Если я для него чего-нибудь стою, должен понять…»

Озеро она увидела издалека. Собственно, это было не озеро, а запруженный и разлившийся ручей, заросший у берегов осокой и тростником. Неподвижная вода ослепительно блестела.

Над водой, на перекладинках-мосточках, спиной к берегу сидели с удочками рыболовы.