Веревкин собрал бригадиров, членов партии, и тут же на ходу устроил короткое совещание: идти дальше или не идти? Кто знает, может, немцы выбросили десант и местечко захвачено парашютистами? Решили на ночь остановиться невдалеке от озера, а вперед отрядить двух разведчиков.

— А если действительно?.. — сказал Веревкин и пытливо оглядел бригадиров.

Ответил Гаркуша, как старший по чину:

— Что же, Осип Егорыч. Какой тут может быть разговор?

— Не сдаваться ж ему тепленькими, — горячо подхватил Маруда. — Я вот этими руками хоть одного, да задушу. Всем совхозом воспитывали скот, так далеко гнали и… Да я при немце все равно для себя жизни не понимаю.

— Дружный табун волка не боится, — сказал Веревкин, и глазки его одобрительно блеснули из-под мохнатых бровей. — Притом мы уж и не такие бедные: у нас на табор семь охотничьих ружей есть… опять же топоры.

Конечно, если у него большой отряд, он нас сомнет, если же всего кучка парашютистов, то можем и отбиться, а кой-кого из фрицев отправить и в царство небесное. Словом, Илья Хомич, распорядись подтянуть ближние гурты, возы поставь кольцом, знаешь, как чумаки делали? Детей, женщин, скот — в середину. А рабочим выдай оружие и вели нести охрану.

Отпустив Гаркушу и бригадиров, Веревкин решил сделать объезд передового лагеря. Совсем стемнело, к ночи захолодало. Осеннее небо небогато звездами, но светят они приметнее летних. Веревкин легко отыскал на еще румяном западе белую яркую Вегу и долго смотрел на нее.

Опять со стороны невидимого во тьме леса донеслись выстрелы. «Видать, бой», — покачал головой Осип Егорыч и дал мерину шенкеля. Впереди что-то зачернело: человек на коне — «секрет». Знакомый девичий голос негромко и тревожно произнес:

— Слышите? Самолет летит.

Это была Галя Озаренко. Вероятно, в потемках она не видела, кто подъезжает. В руках у нее Веревкин разглядел шестнадцатимиллиметровое ружье центрального боя. Он остановил буланого, прислушался.

— Действительно. Чей же это?

Низкий, густой звук моторов слышался все яснее и, казалось, повис над самой головой. Потом стал удаляться. Вдруг в черной звездной синеве один за другим появились два зловещих золотисто-белых шара. Издали они представлялись неподвижными.

— Ракеты бросает. Немец.

Самолеты затихли, а некоторое время спустя откуда-то издалека стали доноситься глухие и слабые взрывы: «юнкерсы» начали бомбежку. Затем вокруг надолго установилась настороженная тишина. По небу покатилась звезда, оставляя зеленый след.

— Когда я была маленькой, — вдруг, точно сбрасывая оцепенение, заговорила Галя, — мы жили у дедушки на хуторе под Мелитополем. И вот, помню, раз вечером он показал на небо и говорит: «Видишь эту звезду? Она самая яркая, зовут ее «Зорица», она хлебу зорит, как хлебу зреть, так она и взойдет». Уж после, в семилетке, я узнала ее настоящее название — Сириус. Потом дедушка показал мне «Старикову Клюку» — Орион и «Стожары» и сказал, что эти звезды существуют от сотворения мира, а все остальные временные: человек народите», и звезда появится, умрет человек, упадет и его звезда. Я долго верила в эту астрономию.

Она негромко засмеялась.

«Чего это она сегодня со мной заговорила?» — подумал Веревкин. Лица Гали ему не было видно.

Из-за камышей высунулся огромный красный месяц. Всходил он еще восточнее, чем вчера, света не давал. Веревкин спросил:

— Откуда, товарищ Озаренко, у вас эта централка?

— Ружье? Упеника. Он был назначен в караул, но я попросила часок покараулить за него. Пусть поспит, он только что с хлебом приехал. — Голос Гали вдруг зазвучал высокомерно: — А вы что спросили? Думаете, раз девушка, то и стрелять не умею? Я в женской команде нашего техникума заняла четвертое место.

Веревкин невольно улыбнулся. Галя тоже, видимо, почувствовала, что вышло слишком по-детски, и несколько сконфуженно объяснила:

— Я хотела сказать… уж я-то не убегу, буду стрелять до предпоследнего заряда.

— А последний?

Она ответила не сразу:

— Ведь и вы, наверно, Осип Егорыч, последний заряд оставите для себя? Не захотите же вы попасть к немцам в плен? — Она совсем тихо докончила: — А я женщина.

Весь этот разговор удивил Веревкина. Он и Галя Озаренко мирно беседуют? Значит, опасность действительно сближает, стала бы иначе Галя уделять ему столько внимания? Губы его покривила усмешка, он грубовато ответил:

— Вы меня романтизируете, товарищ Озаренко. Я не герой этакого… романа. Конечно, драться я буду, пока меня не оглушат по черепу, но уж в крайнем-то случае, безусловно, сдамся в плен.

— В плен?

Ему показалось, что Галя даже отстранилась от него.

— А что ж прикажете: в рай лететь? — почему-то еще больше раздражаясь, сказал Веревкин. — Во-первых, у меня крупных зарядов-то всего с полдюжины, зачем же я буду тратить на себя самый последний? А во-вторых, я, к вашему сведению, очень люблю жизнь и… буду за нее цепляться зубами. Я ведь человек обыкновенный, скотину пасу, разных там… возвышенных порывов не понимаю.

Он тронул мерина и поехал дальше.

Ночи стояли холодные, темные, осенние; уже не трещали засыпавшие на зиму полевые сверчки, хотя Веревкин еще вчера днем на припеке видел желтую бабочку-лимонницу. Он выехал на берег озера, буланый, шурша камышом, по щетку вошел в темно-сияющую воду, стал пить. У его губ в воде покачивалось отражение месяца; месяц лежал на дне, словно дивный клад из червонного золота. Казалось, волны выталкивают его на поверхность.

Тихий шорох, всплеск коснулись слуха Веревкина. Он настороженно перегнулся через луку седла. Что это? Не подкрадывается ли кто? Может, и в самом деле немецкие парашютисты? Вот опять шорох: тут кто-то прячется. Веревкин спешился прямо в ледяную воду, бросил мерина и стал пробираться вдоль озера, сжимая руками берданку. Кровь стучала так, что казалось, будто в груди, в голове, в ладонях бьется огромное горячее сердце.

Месяц поднялся выше, огнисто пожелтел и оттого стал будто меньше. Небо вокруг него слегка разгорелось, мутно залиловело, по земля, метелки камыша, осока по-прежнему сливались в сплошное пятно, и лишь вода то отсвечивала, то чернела. В этом месте в озеро глубоко вдавалась коса, и Веревкину посудилось, что и она как-то странно двигалась. Что же это такое? Он ступил на косу. Вдруг раздался предостерегающий крик, Веревкин вздрогнул, вскинул ружье; послышалось кряканье, гоготанье, свист крыльев, и огромная стая гусей, чирков, уток зашлепала из камышей в озеро. Фу ты, чорт! А вон скользнуло несколько длинных теней: наверно, аисты или журавли. Белое пятно на середине — не лебедь ли? Да тут все озеро кишит птицей — ночной привал перелетной водоплавающей дичи. Веревкин знал, что при миграции птицы из поколения в поколение выбирают для стоянок одни и те же места и уж не сядут там, где нет хорошего корма, воды, кустов для укрытия.

Он вернулся к мерину и, облегченно посмеиваясь над собой, продолжал объезд табора.

Возы щетинились дышлами, точно вытянули длинные шеи и прислушивались к затаившейся тишине. Сонно вздыхали волы, связанные попарно налыгачом, фыркали нерасседланные кони, всюду слышался сдержанный говор. Никто не спал. Вон около караульного чернеет кучка людей, повернулись лицом к местечку, прислушиваются к редким выстрелам. Молодайка приглушенно рассказывает; по горловому с переливами голосу Веревкин узнал Христю Невенченко.

— Всего-то и пожили мы с Мыколой без году неделю. И вот как уходил в армию, поцеловал дытыну, обнял меня: «Не убивайся, Христя. Останусь жив, вернусь героем. А уж если чего, то… мой батько сложил голову в бою с панами, чтоб я остался жить свободно. А я свою покладу, чтоб мой сын и ты не рабствовали. Но уж погибну не один. И в Неметчине по какому ни то Карле панихиду закажут». С тем я Мыколу только и видела.

— Ничего, вернется. И, как говорил, с орденом.

— Абы голова была целая. Как уж попрощались, вдруг он нагнулся и шепотом: «Христя. А коли без ног вернусь? Примешь?» А я ничего не вижу, глаза прямо вытекают. «Абы голова была целая». Это я ему тогда: «Кроме тебя меня кохать будет один сын, а если какой с усами подлезет, дрючком поцелую». Два письма уж прислал… Мыкола-то. Стоит в поле грудь с грудью против врага, так и написано: полевая почта…