Благонадежность его, должен сказать, оставалась непоколебимой. Когда шхуна в конце концов вернулась за нами, натерпевшись от противных ветров, она привезла весть, что Тебуреимоа объявил войну Апемаме. Тембинок преобразился — лицо его сияло; поза его, когда я увидел монарха председательствующим на совете вождей в одном из дворцовых маниапов, была ликующей, как у мальчишки; голос его, резкий и торжествующий, оглашал всю территорию дворца. Война — это то, чего он жаждет, и вот случай представился. Когда он топил в лагуне оружие, английский капитан запретил ему (за исключением единственного случая) в будущем все военные приключения; и вот этот случай настал. Совет заседал все утро; всю вторую половину дня обучали людей, покупали оружие, раздавалась стрельба, король составил и сообщил мне план кампании, весьма изобретательный и продуманный, но, возможно, несколько изощренный для грубых и неожиданных превратностей войны. И во всей этой шумихе проявлялся превосходный характер людей, в каждом лице было необычное оживление, и даже дядька Паркер горел воинским пылом.

Разумеется, тревога оказалась ложной. У Тебуреимоа были другие заботы. Посол, сопровождавший нас на обратном пути в Бутаритари, выяснил, что он удалился на маленький островок рифа, рассерженный на Стариков, разгневанный на торговцев и в большем страхе перед мятежом дома, чем с желанием воевать за границей. Тебуреимоа был отдан под мое покровительство; и при встрече мы торжественно приветствовали друг друга. Он оказался прекрасным рыбаком и поймал скумбрию через борт судна. Хорошо греб и приносил пользу в течение всей жаркой второй половины дня, буксируя заштиленный «Экватор» от Марики. Он вернулся на свой пост и никакой пользы не принес. Вернулся домой, не причинив никакого вреда. О si sic omnes![57]

Океанский пляж Апемамы был нашим ежедневным местом отдыха. Берег изрезан мелкими бухтами. Риф обособлен, возвышен и включает в себя лагуну глубиной примерно по колено, в нее постоянно захлестывал прибой. Поскольку берег выпуклый, его можно видеть от силы на четверть мили; земля до того низкая, что до горизонта, кажется, можно добросить камнем; и узкая перспектива усиливает ощущение одиночества. Человек избегает этого места — даже следов его здесь мало, но множество птиц с криками парит там, ловит рыбу и оставляет изогнутые следы на песке. Единственный кроме этого звук (и единственное общество) создают буруны.

На каждом выступе берега сразу же над пляжем коралловые обломки выровнены и выстроен столб высотой примерно по грудь. Это не надгробья; всех мертвых хоронят на обитаемой стороне острова, близко к домам жителей и (что хуже) к их колодцам. Мне сказали, что столбы возведены для защиты Апемамы от вторжений с моря — это божественные или дьявольские мартелло, возможно, посвященные Табурику, богу грома.

Бухта прямо напротив города Экватор, которую мы назвали Фу в честь нашего повара, была так укреплена на обоих выступах берега. Она хорошо защищена рифом, вода в ней чистая, спокойная, окружающий ее пляж, широкий и крутой, изогнут подковой. Дорога выходит на открытую местность примерно посередине, лес кончается на некотором расстоянии от берега. Спереди, между опушкой леса и гребнем пляжа, была размечена правильная геометрическая фигура, похожая на корт для какой-то новой разновидности тенниса, границы ее были выложены круглыми камнями, по углам стояли невысокие столбы, тоже из камня. Это было молитвенное место короля. О чем и о ком он молился, я так и не смог узнать. Эта территория представляла собой тапу.

В углу у конца дороги стоял маниап. Поблизости от него был дом, теперь перевезенный и временно представлявший собой город Экватор. Он был и будет после нашего отъезда резиденцией колдуна и хранителя этого места — Тамаити. Здесь, на отшибе, где слышен шум моря, у него было жилье и чародейская служба. Я не помню, чтобы кто-то еще жил на океанской стороне открытого атолла; и Тамаити должен был обладать крепкими нервами, еще более крепкой уверенностью в силе своих чар или, что мне кажется истиной, завидным скептицизмом. Охранял Тамаити молитвенное место или нет, не знаю. Но его собственная молельня стояла подальше, на опушке леса. Она представляла собой высокое дерево. Вокруг него был очерчен круг, обложенный такими же камнями, как молитвенное место короля; с морской стороны близко к стволу стоял камень гораздо большего размера с небольшой выемкой в виде умывальницы; перед камнем была коническая куча гальки. В углублении того, что я назвал умывальницей (хотя оказалось, что это волшебное сиденье), лежало жертвоприношение в виде зеленых кокосовых орехов; а подняв взгляд, зритель обнаруживал, что дерево увешано странными плодами: причудливо заплетенными пальмовыми ветвями и прекрасными моделями каноэ, отделанными и оснащенными до мелочей. В целом оно выглядело летней лесной рождественской елкой al fresco. Однако мы были уже хорошо знакомы с островами Гилберта и с первого взгляда узнали в нем орудие колдовства или, как говорят на этом архипелаге, дьявольской работы.

Узнали мы заплетенные пальмовые ветви. Мы уже видели их на Апианге, наиболее христианизированном из этих островов, где жил и работал высокочтимый мистер Бингем, оставивший о себе добрые воспоминания, откуда ведет начало все просвещение на северных островах Гилберта и где нас осаждали маленькие туземки, ученицы воскресной школы, в чистых халатах, с застенчивыми лицами, певшие псалмы на местный манер.

Знакомство наше с дьявольской работой на Апемаме было таким: мы засиделись дотемна в доме капитана Тирни. Жилье мы снимали у одного китайца в полумиле оттуда, поэтому капитан Рейд и парень-туземец провожали нас с факелом. По пути факел погас. И мы зашли в маленькую пустую христианскую часовню зажечь его снова. Среди балок часовни была воткнута пальмовая ветвь с завязанными в узлы листьями. «Что это?» — спросил я. «Дьявольская работа», — ответил капитан. «А что она представляет собой?» — поинтересовался я. «Если хотите, покажу вам кое-что, когда дойдем до „Дома Джонни“, — сказал он. Это был причудливый домик на гребне пляжа, стоявший на трехфутовых сваях, в него вела лестница; кое-где вместо стен там были решетки с вьющимися растениями. Внутри его украшали рекламные фотографии. Там были стол и складная кровать, на которой спала миссис Стивенсон, я располагался на покрытом циновками полу с Джонни, миссис Джонни, ее сестрой и дьявольским полчищем тараканов. Туда позвали старую колдунью, дополнявшую собой весь тот кошмар. Лампу поставили на пол, старуха села на порог, в руке она держала зеленую пальмовую ветвь, свет ярко освещал ее старческое лицо и выхватывал из темноты за ее спиной робкие лица зрителей. Наша волшебница начала с чтения нараспев заклинаний на древнем языке, переводчика с которого у меня не было; однако вновь и вновь в толпе снаружи раздавался смех, который быстро начинает распознавать любой из путешественников по тем островам, — смех ужаса. Вне всякого сомнения, эти полухристиане были потрясены, эти полуязычники испуганы. Мы спросили, к кому она обращается: к Ченчу или Табурику, — старуха завязывала узлами листья то здесь, то там, явно по какой-то арифметической системе, осмотрела с явно громадным удовольствием результат и дала ответы. Синди Колвин пребывал в добром здравии и совершал путешествие; у нас завтра должен был быть попутный ветер: таков был итог нашей консультации, за которую мы заплатили доллар. Следующий день занялся ясным и безветренным, но, думаю, капитан Рейд втайне поверил этой прорицательнице, потому что шхуна его была готова к выходу в море. К восьми часам лагуна покрылась рябью, пальмы закачались, зашелестели, до десяти часов мы плыли из пролива и шли под всеми незарифленными парусами, с бурлящей у шпигатов водой. Так что мы получили ветер, вполне стоивший доллара, но сведения о моем друге в Англии, как выяснилось полгода спустя, когда я получил почту, были неверными. Видимо, Лондон лежит за горизонтом островных богов.