Признаем, что строевая выучка 32-го полка действительно прихрамывала. Но зачем егерям, метким и отважным стрелкам, в Двенадцатом году не раз превращавшим в неприступные крепости опушки лесов и овраги, был нужен так называемый «учебный шаг» — три шага в минуту?

В приказе по дивизии генерал-майор Орлов наказывал командирам:

«Прошу неотступно гг. штаб- и обер-офицеров не спешить ставить рекрут на ногу совершенно фрунтовую и более стараться на первым порах образовать их нравственность, чем телодвижение и стойку. Мы будем иметь целую зиму для доведения их по фрунту должного вида…

По истечении Святой недели при начатии снова фрунтовых упражнений, господа начальники, обратить особое внимание на стреляние в цель…»^{335}

Вахтен не скрывал возмущения и даже потребовал от командира роты немедленно наказать какого-то солдата-неумеху. Ротный твёрдо ответил, что делать этого не будет: есть приказ, запрещающий наказывать солдат во время учений; наказывать можно только за преступления и намеренные проступки. Генерал заявил, что он отменяет такой приказ…

Подводя итоги своей инспекции, Вахтен скрупулёзно отметил все замеченные им недостатки; чуть ли не целая «глава» в этом акте была посвящена майору Раевскому. Генерал с негодованием писал, что он «много говорит за столом и при старших, и тогда, когда его не спрашивают»; что он «на свой счёт сшил для роты двухшовные сапоги»; что он «часто стреляет из пистолета в цель».

Вот уж действительно — всякое лыко в строку! Хотя думается, что если бы майор пропил солдатское имущество, проводил всё своё свободное время за ломберным столом или с друзьями у полуштофа, то у Отто Ивановича не было бы повода за него беспокоиться. Атак… Помнится, императрица Екатерина II обвинила в вольнодумстве одного полковника, который несколько лет командовал кавалерийским полком, но не сделал себе на этом состояния… Может, чиновники в России только потому и воруют, что боятся прослыть вольтерьянцами?

В тот же вечер Раевский, который с конца минувшего 1820 года командовал 2-м батальоном 32-го полка, писал Охотникову:

«Неожиданный поход, смотр Вахтена, неизвестность ничего, или для чего всё это — мне вскружили голову; и так до совершенной известности я остался здесь как командир двух рот, для содержания караула оставленных.

Приказы Орлова, кажется, написаны были на песке! Вахтен при смотре разрешил не только унтер-офицерам], но и ефрейторам бить солдат палками до 20 ударов!!! И благородный порядок обратили в порядок палочный…»^{336}

Полковник Непенин самолично прискакал к командиру дивизии с докладом о внезапном смотре. Орлов был возмущён. Почему Вахтен не поставил его в известность о приезде? Какое право имел он отменять приказы дивизионного? Ещё более его взволновало то, что начальник корпусного штаба явился «первой ласточкой» — а может, и первым вороном, из тех, что слетаются на падаль?

Нет, всё-таки «ласточкой», ибо вослед за ним в 16-ю дивизию пожаловал генерал от кавалерии граф Витгенштейн, которого в войсках любили за демократизм, честность, прямоту характера и неприязнь к интригам.

Приняв рапорт, он дружески обнял Орлова, сказав ему негромко:

— Приехал разбираться, чего ты тут накуролесил. Доносы на тебя идут…

Михаил облегчённо вздохнул, понимая, главнокомандующий не желает давать его в обиду. Действительно, инспекционная поездка графа прошла успешно, корпусное командование перестало беспардонно вмешиваться в дела дивизии и тучи, кажется, рассеялись…

Вот только во время учения произошёл один досадный случай — причём всё в том же 32-м полку, в 3-м батальоне, которым командовал подполковник Нейман.

Егеря стреляли в цель. Не так, как в бою, быстро заряжая ружья и тем обеспечивая плотность меткого огня, но шаржировали — то есть заряжали «по разделениям», с отдельной командой на каждый приём, а затем палили залпом.

— Пальба будет! Заряжай ружьё! — выкрикивал команды подполковник.

Задние шеренги, скашивая строй, должны были подойти к передней и встать в промежутках. Однако что-то вышло не так, егеря сбились в кучу. Орлов поспешил к батальону и увидел, что подполковник безучастно наблюдает за неразберихой. Генерал возмутился:

— Вы разве не видите, что здесь присутствует его сиятельство?! Почему вы столь небрежно командуете батальоном?

— Не могу командовать, ваше превосходительство! — с чувством ответствовал Нейман. — Люди утратили прежнее похвальное рвение! А всему виною — майор Раевский! Он им внушает, что командиры требуют от них по службе слишком многого! Он и приказы начальников истолковывает в противоположную сторону! Он выхваляет нижним чинам поступок бывшего Семёновского полка, а сие ведёт к недоброхотству к службе и к исполнению своей обязанности… Раевский подчинил своему влиянию полкового командира — полковник Непенин всё делает так, как ему Раевский укажет…

— Хватит, господин подполковник! — оборвал Орлов. — Поговорим об этом позже!

Михаил Фёдорович знал, что Нейман очень хочет занять место полкового командира, и сегодняшняя «демонстрация» была проведена в надежде привлечь внимание главнокомандующего, для которого и была приготовлена гневная речь. Однако Витгенштейн, не любивший «искателей» и выскочек, не стал подменять дивизионное начальство и выяснять, почему произошёл сбой. Ему было достаточно доклада Орлова: мол, люди молодые, необученные, скоро освоятся…

Когда граф уехал, то Орлов, переведя дыхание, вызвал майора Раевского. «Негоже тебе, Владимир Федосеевич, в полку оставаться! — сказал генерал. — Многие тут на тебя косо смотрят, разговоры разные идут. Того и гляди, с твоей горячностью, и до открытого столкновения дело дойти может… Охотников отпуск испрашивает, совсем его, бедного, чахотка замучила, кашляет беспрерывно. Так что ты пока на его месте побудешь — для пользы дела и своей выгоды».

Охотников заведовал в дивизии юнкерской и ланкастерской школами. Можно понять, что если почти 70 процентов пехотных армейских офицеров только и умели, что писать и читать, то с юнкерами, будущими офицерами, следовало проводить общеобразовательные занятия. Руководя этими школами, Константин с увлечением составлял новые программы, беспокоился о наборе возможно большего числа учащихся. Он понимал, что обучение превращало нижних чинов в надёжную, сознательную опору тайного общества, а юнкера, став офицерами, смогут пополнить его ряды. К тому же народное образование было одной из важнейших задач для тех, кто мечтал о преобразовании России. Конечно, до поры до времени тёмными и неразвитыми массами управлять легче, вот только думать о величии государства при таком народонаселении не приходилось… К тому же даже народ, пребывающий в косности и невежестве, в конце концов перестанет терпеть своё униженное положение — вот тогда-то и может грянуть очередной «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». (Хотя эта чеканная пушкинская формулировка появится несколько позднее.)

Охотников передал Раевскому большую и благодарную аудиторию.

Фёдор Парфениевич Радченко[208] вспоминал:

«В начале 1821 года произведён Раевский в майоры на 25 году от рождения; и вместе с производством генерал Орлов поручил ему привести в действие ланкастерскую солдатскую и юнкерскую школы, основанные с большими издержками при дивизионной квартире. Доверенность столь отличного генерала, как Орлов, ещё более как бы наэлектризовала деятельность и живые способности Раевского: скоро заслужил он полную доверенность и дружеское расположение генерала…»^{337}

Майор Раевский привнёс, как говорится, в процесс обучения «новое содержание», «политизировав» его весьма существенным образом.

«При штабе дивизии была учреждена особенная школа для юнкеров, заведующим которой был назначен майор Раевский. В школе преподавались история, география, математика и русская словесность. При обучении грамотности в прописи были включены и объяснены Раевским такие слова, как свобода, равенство, конституция и перечислены революционеры разных стран: Мирабо, Риего, Квирога, Вашингтон»^{338}.