Восторженные эти рассуждения Орлов слушал не без некоторого неудовольствия. Он привык главенствовать, быть в авангарде. Может, по этой причине он и не пожелал объединять свою малочисленную, хотя и весьма деятельную управу с обширным тайным обществом Пестеля…

…Возвращаясь в Тульчин, Павел Иванович с оказией сообщил Орлову, что в сложившейся ситуации мятежный генерал Ипсиланти имел две возможности: либо прорываться к грекам, призывая их к оружию, и поднять восстание в землях Эллады, либо вообще прекратить авантюру и, объявив о том, срочно возвращаться в Россию. Князь не сделал ни того ни другого: он отступил к австрийской границе и стал ждать, что же получится дальше… Под его знамёнами было порядка 6–8 тысяч человек, а он уверял всех, что 20. Неудивительно, что, переоценив грозящую им опасность, виддинский, силистрийский и браиловский паши стали приводить свои силы в боевую готовность.

Тем временем поручик Владимиреску, затеяв какие-то передвижения своего отряда в непосредственной близости от стоянок князя Ипсиланти, прошёл по его тылам, что генералу показалось подозрительным. Он приказал схватить и казнить Владимиреску, что и произошло 4 июня 1821 года. Зачем так сделал — непонятно. Нелепым этим поступком князь восстановил против себя румын; к тому же его соратники всё настойчивее спрашивали: где же обещанная помощь?

Но царь отнюдь не желал помогать «мятежникам», а Орлов, мечтавший поддержать героев освободительной войны греков против их вековечных угнетателей, не видел ни героев, ни войны… Ряды восставших начали таять.

Наконец, 19 июня, у местечка Драгошани (Драгачане), произошёл бой повстанцев с армией виддинского паши. Точнее, передовой турецкий отряд обратил в бегство всю армию этеристов, вдвое превосходившую его по численности — сами турки были удивлены своей победой. Оставив своё полуразбежавшееся войско, Ипсиланти перешёл трансильванскую границу, сдался властям и был помещён в австрийскую тюрьму. Александр I не стал просить «своего брата» Франца, чтобы русский генерал был возвращён в Россию…

…Впрочем, Михаил Фёдорович давно уже понял, что прийти в Петербург во главе победоносной армии ему не суждено…

Кажется, Орлов должен был бы весьма негативно отнестись к неудачливому вождю этеристов, обрушившему его планы. Но сколь благороден и честен был наш герой, писавший своей тогда ещё невесте Екатерине Николаевне Раевской:

«Не смейтесь над Ипсилантием. Тот, кто кладёт голову за отечество, всегда достоин почтения, каков бы ни был успех его предприятия. Впрочем, он не один, и его покушения не презрительно ни по намерению, ни по средствам. Из моих писем вы всё знаете, но прошу вас их не разглашать…»^{326}

Это он уже о своих проблемах…

15 мая в Киеве Михаил Фёдорович обвенчался со старшей дочерью генерала Раевского. Ожидая возвращения Орлова, его кишинёвские единомышленники несколько приуныли: как-то подействует на генерала женитьба? Не скуют ли цепи Гименея и его любовь к свободе?

В томительном ожидании, к коему примешивалась ещё и ревность, ибо он сам был поочерёдно влюблён в каждую из сестёр Раевских, Пушкин сочинял стихотворное послание Василию Львовичу Давыдову, в котором, со всем блеском своего таланта, умудрился сказать сразу обо всём происходящем:

Приехав в Кишинёв, чета Орловых заняла два смежных дома. Михаил Фёдорович вновь зажил на широкую ногу, с открытым столом для друзей, подчинённых и единомышленников…

Злоязыкий Вигель описывал эту жизнь — правда, с чужих слов:

«Сей благодушный мечтатель более чем когда бредил въявь конституциями. Его жена, Катерина Николаевна, старшая дочь Николая Николаевича Раевского, была тогда очень молода и даже, говорят, исполнена доброты… Он нанял три или четыре дома рядом и начал жить не как русский генерал, а как русский боярин. Прискорбно казалось не быть принятым в его доме, а чтобы являться в нём, надо было более или менее разделять мнения хозяина. Домашний приятель, бригадный генерал Павел Сергеевич Пущин не имел никакого мнения, а всегда приставал к господствующему. Два демагога, два изувера, адъютант К.А. Охотников и майор В.Ф. Раевский (совсем не родня г-же Орловой) с жаром витийствовали. Тут был и Липранди… На беду, попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных. Семь или восемь молодых офицеров генерального штаба известных фамилий, воспитанников муравьёвской школы[201], которые находились тут для снятия планов по всей области, с чадолюбием были восприняты. К их пылкому патриотизму, как полынь к розе, стал прививаться тут западный либерализм. Перед своим великим и неудачным предприятием нередко посещал сей дом с другими соумышленниками русский генерал князь Александр Ипсиланти, шурин губернатора[202], когда “на брега Дуная великодушный грек свободу вызывал”…

Всё это говорилось, всё это делалось при свете солнечном, в виду целой Бессарабии. Корпусный начальник, Иван Васильевич Сабанеев[203], офицер суворовских времён, который стоял на коленях перед памятью сей великой подпоры престола и России, не мог смотреть на это равнодушно. Мимо начальника штаба Киселёва, даже вопреки ему, представил он о том в Петербург…»^{328}

Остановимся, обратим внимание на фамилию Киселёв[204]. Даже странно, что она не прозвучала раньше, потому как Павел Дмитриевич — один из ближайших друзей и давних сослуживцев нашего героя — как и князь Волконский.

Кстати, они все трое были одногодками, но если Орлов поступил в Кавалергардский полк юнкером в 1805 году и дрался при Аустерлице, заработав там офицерские эполеты (ну да, эполет в то время в Русской императорской армии ещё не было, зато звучит красиво!), то Киселёв, как и князь, пришёл в полк в 1806 году и тоже офицером — но корнетом. Все трое участвовали в Прусском походе, прошли Отечественную войну. «Во время Бородинского сражения он, за убылью старших офицеров, некоторое время командовал эскадроном и получил орден Св. Анны 4 ст. В сентябре Киселёв был назначен адъютантом к графу Милорадовичу[205], командовавшему арьергардом…»^{329} В этой должности Павел оставался до конца кампании, которую завершил в чине ротмистра, а в 1815 году был произведён в полковники. Милорадович, как известно, «тяготился письменной отчётностью», да и вообще докладывать не любил, а у Киселёва это получалось прекрасно, так что вскоре он стал не только известен императору, которому докладывал от имени своего начальника как письменно, так и лично, но и получил флигель-адъютантские аксельбанты… Как ранее и его друзья, давно уже пребывавшие в генеральских чинах — но, как мы говорили, на должностях не самых завидных.