…Но что удивительно: целое созвездие уважаемых, серьёзных учёных считает, что генерал Орлов был искренен в своём революционном порыве, и если бы участники съезда поддержали его решение, то он действительно поднял бы свою дивизию; всё же в современном взгляде на нашего героя почему-то утвердилась точка зрения Якушкина. Мол, собирался генерал жениться и «сыграл роль», выдвинул «завиральную идею», которая позволила ему с гордо поднятой головой покинуть тайное общество… Весьма странно!

Впрочем, Союз благоденствия уже доживал свои последние дни. Московский съезд принял решение о его роспуске — это было сделано для того, чтобы избавиться от ненадёжных сочленов, и вскоре на «руинах» союза возникли Северное и Южное тайные общества.

И последнее маленькое уточнение. Со слов Михаила Гершензона:

«Перед нами письмо Орлова к сестре от 12-го февраля (1821 г.) из Киева; извещая сестру о своей помолвке с Раевской, он извиняется, что из Москвы не заехал к ней в Ярославль: “нетерпение узнать исход моего предложения заставило меня спешить обратно”. Очевидно, по пути в Москву он сделал предложение через А. Раевского, который обещал приготовить ему ответ к обратному проезду; значит, дело было за согласием Екат. Ник. и её родителей»^{323}.

Возвратившись в Кишинёв, Орлов собрал всех членов управы, рассказал о своём выступлении и о том, как оно было воспринято. Потом Охотников, остававшийся на съезде после ухода Михаила Фёдоровича, сообщил о роспуске Союза благоденствия, умолчав о создании нового общества — в Москве было решено пока что хранить эту информацию втайне. Решение съезда вызвало общее недовольство. Выслушав своих товарищей, Орлов сказал:

«Они там по-своему решили, да нам не в указ. Кишинёвская управа будет существовать и дальше, план наш остаётся неизменным. Если же загорится тут, на юге, то и на севере найдётся кому поддержать!»

А ведь действительно — загоралось. 13 января скончался валашский господарь Александр Сутцо; в княжестве тут же вспыхнуло восстание, которое возглавил отнюдь не генерал, но отставной поручик Тудор Владимиреску[196], собравший войско в 4 тысячи человек — «пандуров[197] и всякого хищного сброда». Этеристы обрадовались нечаянным союзникам, но вскоре оказалось, что «Владимиреску не намерен был действовать в интересах фанариотов[198] вообще и Ипсиланти в частности. Он заявлял, что борется исключительно во имя румынской нации и что взялся за оружие не столько для того, чтобы способствовать греческому влиянию, сколько для того, чтобы бороться с ним»^{324}.

А князь Ипсиланти пока ещё формировал отряды и составлял планы боевых действий, вёл переговоры с потенциальными союзниками. Многие российские греки торопились продать своё имущество и вооружиться, между тем как состоятельные одесские греки-негоцианты скупились даже на материальную помощь «Этерии». К сожалению, планы генерал-эфора постепенно разрастались до фантастических масштабов — вплоть до того, чтобы поднять восстание в самом Константинополе, овладеть османской столицей и пленить султана… Они почему-то получали широкую огласку и оттого становились менее осуществимыми, тем более что действовать князь не спешил.

Всё это весьма тревожило Орлова. Он пытался откровенно поговорить с однополчанином, но князь начинал горячо его убеждать, что дела идут именно так, как надо, и час решительного выступления не далёк… Тогда Михаил прекращал бесплодный разговор. Своими сомнениями он делился с генералом Пущиным, старым своим знакомым. Однако не мог же он сам возглавить греческих повстанцев или, не дожидаясь восстания, ввести свои полки в Дунайские княжества, начав очередную Русско-турецкую войну! Тем более что население Молдавии выступать против турок не собиралось. Хотя, если бы на Московском съезде поддержали его предложения и на освобождение единоверцев отправилась не одна 16-я дивизия, но многотысячное ополчение, организованное единомышленниками Орлова, — тогда, вполне возможно, и войну можно было начать, потому как эту силу поддержали бы порабощенные османами народы…

В конце концов князь Ипсиланти решился. Вечером 22 февраля он, облачённый в русский генеральский мундир, вместе со своим братом Георгием и двумя сопровождавшими их людьми перешёл по льду реку Прут… В Яссах его восторженно встретили местные этеристы. «Я пришёл умереть с вами!» — торжественно заявил князь, хотя ему следовало бы сказать: «Я пришёл победить!»

«24 февраля Ипсиланти обнародовал прокламацию к грекам, наполненную высокопарными фразами о необходимости единения, о слабости врага и о всеобщем сочувствии делу греческой свободы. В ней греки призывались, между прочим, к подражанию европейским народам, старавшимся приумножить “свою свободу”, что как бы указывало на связь греческого восстания с революционными движениями в Испании, Америке и Неаполе, столь ненавистными Священному союзу; сверх того, упоминание об ожидаемой помощи со стороны какой-то “державной силы” компрометировало русское правительство, так как прокламация Ипсиланти как бы обещала немедленное вступление в Молдавию русских войск»^{325}.

Трудно было выбрать более неблагоприятное время, чтобы обращаться за помощью к русскому царю. Александр I пребывал на конгрессе в австрийском Лайбахе[199], где его ближайшее окружение составляли австрийские император Франц и министр иностранных дел князь Меттерних. Тут как раз вспыхнул вооружённый мятеж в Пьемонте — и Александр, торжественно заявив о своём «принципиальном отвращении» к революции, как таковой, предложил в помощь Францу 95 тысяч войска. При всей нелюбви к туркам, царь видел в султане Махмуде II легитимного правителя подвластных османам земель — в том числе и Греции — и не желал поддерживать «вождя революционеров» князя Ипсиланти…

В начале апреля в Кишинёве — проездом в Скуляны, для встречи с представителем князя Ипсиланти, — приехал подполковник Пестель, офицер штаба 2-й армии и руководитель Тульчинской управы.

— Наша управа считает решения Московского съезда неправомочными, — заявил Павел Иванович. — Почему они, даже не члены Коренной управы, решили за весь Союз благоденствия? Съезд превысил свои полномочия!

Пестель рассказал, что, более не привлекая людей, к общему делу охладевших, тульчинцы организовали новое общество, не имеющее пока названия. Вошли в него самые испытанные и верные люди: подполковник Аврамов, штабс-ротмистр Ивашев, прапорщик Басаргин, поручик князь Барятинский, два брата Крюковы, поручики — кавалергард и квартирмейстер…

Принципиальное отличие новой организации от прежней состоит в том, что избранные в ней начальники располагают неограниченными полномочиями и диктаторской властью, — чеканил слова Пестель. — Должна быть строгая субординация. Руководство общества, его председатель — это я, блюститель — генерал-интендант Юшневский. Третьим членом директории мы заочно избрали Муравьёва[200], руководителя петербуржских наших товарищей. Полагаю, что восстание начнётся в столице, а мы его поддержим…

— Думаю, тогда обе наши управы выступят в тесном союзе, — отвечал Орлов. — Мы и сейчас можем немало поспособствовать друг другу. Формально объединять их не имеет смысла — пусть каждый следует своим путём к единой цели!

— Следуем в тесном союзе! — согласился Пестель. На следующий день, к вечеру, к Михаилу Фёдоровичу пришёл Пушкин:

— Всё утро я провёл с Пестелем! Умный человек во всём смысле этого слова. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и прочее. Право, это один из самых оригинальных умов, которых я знаю!