«Изнемогая пред славою, мне вами ссужденною, решился дать вам полное познание о новом члене вашего Общества. Сим одним могут согласить совесть мою с похвальным честолюбием. Внемлите и судите».

Далее идёт набор весёлых, порой на уровне ахинеи, утверждений — целых девятнадцать; в печатном тексте каждое из них начинается с красной строки, и почти все — с местоимения «Я»:

«Я не член Академии и не давал подписки быть присяжным врагом истинной учёности… Я не признаю за брата “Сына Отечества”… Я предпочитаю ведьму Жуковского всем красавицам Захарова…»

В конце этой изящной околесицы следует такое:

«Я исповедую, что не будет у нас словесности до тех пор, пока цензура не примирится с здравым рассудком и не перестанет вооружаться против географических лексиконов и обёрточной бумаги».

То, что следует после «и», можно отбросить — в первой половине предложения сказано абсолютно всё. Далее, несколько ниже, следует уже совершенно серьёзный вывод из сказанного:

«…Я сам чувствую, что слог шуточный не приличен наклонностям моим, и ежели я решился начертить сие нескладное произведение, это было единственно для того, чтобы не противиться законам, вами учреждённым. Исполняя долг повиновения, я надеюсь, что найду в вас не судей суровых, но снисходительных друзей, которые предпочитают искреннее желание угодить блистательнейшему успеху.

Итак, обращаюсь я с радостию к скромному молчанию, ожидая того счастливого дня, когда общим вашим согласием определите нашему Обществу цель, достойнейшую ваших дарований и тёплой любви к стране Русской. Тогда-то Рейн, прямо обновлённый, потечёт в свободных берегах Арзамаса, гордясь нести из края в край, из рода в род не лёгкие увеселительные лодки, но суда, исполненные обильными плодами мудрости вашей и изделиями нравственной искусственности. Тогда-то просияет между нами луч отечественности и начнётся для Арзамаса тот славный век, где истинное свободомыслие могущественной рукой закинет туманный призм предрассудков за пределы Европы»^{235}.

Таким образом, Михаил предложил «арзамасцам» заняться политической и просветительской деятельностью, соответственно превратив литературный кружок в некое политизированное общество. Но это, после некоторого здравого размышления, не вызвало общего восторга его сочленов — недаром Вигель назовёт Орлова «опасной красой нашего “Арзамаса”». Не затем, думается, собирались вместе эти преуспевающие чиновники, чтобы на отдыхе, невзначай, порушить свою карьеру…

Хотя, как часто в подобных случаях бывает, поначалу предложениями Орлова все увлеклись и все горячо их поддержали. Как же могло быть иначе? Молодой генерал, герой войны, фаворит императора — и вообще безумно обаятельная личность, как тут не подпасть под его влияние?! К тому же идеи его были весьма современны, интересны и перспективны. Орлов, во-первых, предложил учредить журнал, «коего статьи новостью и смелостью идей пробудили бы внимание читающей России»; во-вторых, он предлагал, чтобы каждый «арзамасец», живущий не в столице, мог организовать филиал общества по месту своего пребывания — и таким образом «покрыть всю Россию» сетью отделений «Арзамаса»…

Вот как на том же заседании откликнулся на выступление Орлова Александр Тургенев — Эолова Арфа:

«…Вами творец отличил людей от скотов и Арзамас от Беседы. Но сей Арзамас, друзья, в своей остроумной галиматье нередко представлял пустоту, достойную света; оттого я сидел в нём не смыкая глаз: ныне едва ли не первый совет благоразумия раздаётся в нашей храмине, и смотрите: моё тело спит, душа моя бодрствует; она продолжает сказанное Рейном.

О, Арзамас! Не полно ли быть ребёнком? Граждане Арзамаса! Не сердитесь: покойный член наш Франклин[148] называл всякое открытие новорождённым младенцем; нельзя ли по системе его назвать детьми и все новые Общества?»^{236}

Впрочем, были и те, кто сразу же осторожно выступил против предлагаемых нововведений. Именно — осторожно! Резвый Кот укрыл свой протест за пышными велеречивыми словесами:

«…Сегодня уши ваши не страдали бы от моего мурлыканья. А вы, гордый, величественный и, если смею сказать, усастый[149] Рейн, превосходительный под знамёнами Марса и Аполлона, вы приняты были бы с великолепием приличным важности осанки, т. е. берегов ваших, и прозрачности состава вашего, отражающего все чудеса природы в нравственных и физических красотах её!.. О дивное влияние арзамасской атмосферы! Ей всё возможно: она соединяет всех и всё; сближает времена и народы; в ней жители древней Трои наяву обнимают спящую Эолову Арфу и с восхищением встречают красу германских рек, отныне ставшую любимой дщерью Арзамаса!

Итак, любезнейшая сестра или собрат наш! Умерьте пространство вашего плавания: постарайтесь в месте сидения вашего не разливаться и не топить нас; но знайте, что есть неизмеримое число обезьян, в людское платье одетых и в прошлые времена собиравшихся в доме жёлтом[150] и возле жёлтого дома. Тех вы должны топить без милосердия…»^{237}

Так что совсем неудивительно, что «…этот широкий план, — как пишет биограф Орлова, — не встретил достаточного сочувствия среди членов и остался втуне, но мысль о журнале получила ход и не была осуществлена только потому, что правительство отказало в разрешении. До нас дошла программа этого предполагаемого журнала. Первое место в нём должен был занимать политический отдел, который брали на себя Орлов, Н. Тургенев и Д. Северин; целью его ставилось “распространение идей свободы, приличных России в её теперешнем положении, согласных со степенью её образования, не разрушающих настоящего, но могущих приготовить лучшее будущее”»^{238}.

Кажется, что отчаянным кавалерийским наскоком неистовый партизан Орлов перепугал почтенных «арзамасцев», которые, вскоре после того как прошли первые восторги, всерьёз призадумались… Мол, жили — не тужили, сбирались — отдыхали, развлекаясь тем, что критиковали безобидных, постепенно погружавшихся в Лету старичков-«беседовцев», но тут пришёл поручик Ржевский — нет, excusez-moi[151], генерал Орлов! — и началось такое… Как в том анекдоте!

В общем, «карьерные» чиновники сообразили, что на всякий случай с «арзамасскими» шалостями лучше бы закончить — сколь бы ни были вкусны знаменитые гуси… Однако перед кончиной «Арзамаса» его почтенные обитатели успели сделать то, что обессмертило имя этого литературного объединения. Да и не только его одного: ведь именно по причине существования «Арзамаса» мы помним и про «Беседу», его антагониста, гораздо ранее «почившую в Бозе».

В начале осени того же 1817 года в «Арзамас» был принят «Сверчок» — выпускник Царскосельского лицея Александр Пушкин. К сожалению, протокол этого заседания — кстати, единственного, на котором побывал поэт, — не сохранился. От вступительной речи, которую произнёс Пушкин, осталась лишь пара обрывков, один из которых приводим:

А жаль, что не сохранилось — всё, вышедшее из-под пера великого нашего поэта, представляет огромный интерес не только для профессиональных литературоведов, препарировавших его творчество не в одной сотне кандидатских и докторских диссертаций.

Но так уж получилось, что в нашем сознании Пушкин и литературное общество «Арзамас» связаны неразрывно… Во многом этому способствовали и то, что Александр Сергеевич дружил со многими из «арзамасских» «безвестных людей», и главное — «посмертная судьба» «Арзамаса».