С первого взгляда в двух братьях-силачах заметно было нечто общее, фамильное; но при малейшем внимании легко можно было рассмотреть во всём великую разницу между ними. С лицом Амура и станом Аполлона Бельведерского у Алексея приметны были мышцы геркулесовы; как лучи постоянного счастья и успехов, играли румянец на щеках и вечная улыбка на устах его. Красота Михаила Орлова была строгого стиля, более мужественная, более величественная. Один был весь душа, другой — весь плоть; где же был ум? Я полагаю, в обоих. Только у Алексея был совершенно русский ум: много догадливости, смышлёности, сметливости; он рождён был для одной России, в другой земле не годился бы он. В Михаиле почти всё заимствовано было у Запада: в конституционном государстве он равно блистал бы на трибуне, как и в боях…»^{229}

Тут мы и оборвём эту очень интересную сравнительную характеристику. А почему это вдруг Вигель, в ту пору — дипломатический чиновник невысокого ранга — оказался в числе знакомых братьев Орловых?

Дело в том, что 22 апреля 1817 года Михаил Орлов был принят в «Арзамас», в котором Филипп Вигель уже состоял под именем «Ивиков Журавль».

Официально «Арзамас» считался литературным объединением — «Арзамасским обществом безвестных людей». Однако далеко не все его члены были литераторами, а уж относительно их «безвестности», так это вообще смешно! Почти сплошь — восходящие звёзды российской бюрократии, будущие, а то и действительные статские генералы; к примеру, Александр Иванович Тургенев, старший брат Николая и Сергея, в ту пору уже «департаментом командовал». Так что, помимо всего прочего, о чём нам рассказывали в школе, «Арзамас» давал молодым, но уже высокопоставленным чиновникам возможность хорошего отдыха в дружеском интеллектуальном кругу…

Думается, нет смысла объяснять просвещённому читателю, что такое «Арзамас», рассказывать про традиционных гусей, псевдонимы из баллад Жуковского и обязательные при вступлении новых членов похоронные речи в адрес деятелей «Беседы любителей русского слова».

Неудивительно, что генерал Орлов, имя которого гремело в свете не только благодаря его боевым подвигам, вскоре по своем возвращении в столицу получил приглашение о вступлении в это общество. Согласно традиции в «Арзамасе» он был наименован «Рейном» — в честь главной германской реки.

Вигель уточняет: «Не знаю почему, я думаю, по плавным речам его, как чистые струи Рейна, у нас получил он название сей реки»^{230}.

В протоколе соответствующего «арзамасского» заседания — официально члены общества собирались в двадцатый раз — сказано образно, остроумно и красноречиво:

«От Липецкого потопа в лето второе, от Видения в месяц девятый-на-десять, по обыкновенному летосчислению месяца Березозола в 22-й день было двадцатое собрание Нового Арзамаса и усыновление нового члена Рейна…

День вышеозначенный был определён мудрецами и пророками для принятия клятвенных слов члена Рейна, а вместе и для погребения покойника или покойников, коих он рассудит за благо утопить в гремящих водах своих… Шум вод, похожих на стук оружия, возвестил вступление Рейна; Резвый Кот[144] президент с важностью звания и лёгкостью породы, вспрыгнул на пурпуровые кресла, все порядочные арзамасцы сели, Эолова Арфа[145] повалилась, и началось 20-е собрание. Кассандра[146] читала протокол прошедшего заседания, а Рейн доказывал, что старей вод не одного разбора с земными стариками, ибо умеет слушать и не торопиться рассказывать. Он с примерным терпением дождался конца Кассандрина чтения, и тогда только, вызванный обществом, дал волю говорить своим струям, одушевлённым и гармоническим. Все арзамасцы внимали. “Смотрите, — журчал новый член, — смотрите на чистую влагу мою: я невиннейший из ваших братьев…”…»^{231}

Ну и далее — в том же возвышенном духе. Конечно, у нас есть возможность обратиться к оригиналу этого вступительного слова:

«Почтенные друзья! (Так тепло начал свою речь наш герой. — А. Б.)

Определив меня членом Арзамасского общества, вы думали, может быть, что в самом деле найдёте во мне сотрудника, достойного разделить ваши занятия. Но рука, обыкшая носить тяжкий булатной меч брани, возможет ли владеть лёгким оружием Аполлона, и прилично ли гласу, огрубелому от произношения громкой и протяжной команды, говорить божественным языком вдохновения или тонким наречием насмешки? Какими заслугами в словесности обратил я на меня внимание ваше? Где книги, мною изданные? Где труды мои? Где плод моих трудов? И как я, неизвестный, осмелюсь заседать в тайном судилище арзамасском, где вижу собрание столь превосходных мужей, ополченных вкусом и правдою против пигмеев Российского Парнаса?»^{232}

Да уж, уничижение паче гордости! «Где книги? Какими заслугами?» Словно бы и не автор «Размышлений русского военного о 29-м “Бюллетене”» и текста капитуляции Парижа — пожалуй, двух самых известных (после императорских манифестов) официальных текстов той войны! Уже за одно это Орлова можно было причислить к племени российских литераторов.

К тому же, как мы сказали, арзамасские члены были преуспевающими чиновниками, тонко «чувствовали конъюнктуру», а значит, имели понятие, на кого следует обратить особенное внимание. Вот Филипп Филиппович и пишет: «Однако же и в России тогда уже был он хотя самым молодым, но совсем не рядовым генералом. Император имел о нём высокое мнение и часто употреблял в важных делах. В день Монмартрского сражения его послал он в Париж для заключения условий о сдаче сей столицы. После того отправлен был он к датскому принцу Христиану, объявившему себя норвежским королём, дабы уразумить его и заставить примириться со Швецией и Бернадотом. И такой препрославленный человек пожелал быть с нами! С восторгом приняли мы его»^{233}.

Самым молодым российским генералом того времени мы Михаила Фёдоровича назвать не можем — нам уже известен граф Дмитриев-Мамонов; друг Орлова князь Сергей Волконский, будучи на девять месяцев его моложе, стал генералом в сентябре 1813 года; убитый при Бородине граф Кутайсов получил генеральские эполеты в 22 года… Но Орлов был из самых молодых, несомненно.

Зато всё остальное написано правильно и, что самое важное, — государь ему пока ещё благоволил…

Михаил вполне пришёлся ко двору в этой компании молодых, довольных жизнью остроумцев. Достаточно вновь обратиться к тесту его вступительной речи:

«…Как мне отвечать на справедливые возражения тех писателей, кои, зная моё отвращение к их книгам, не преминут обвинить меня в невежестве? Я уже в мыслях вижу с трепетом их ужасный сонм, предстающий предо мною в образе какого-нибудь нового словесного скопища…

“Как ты смел, — говорит один, — судить мои сочинения, ты, который ни одного из них не дочёл до половины?” “Тебе ли, — рцет другой, — разглагольствовать языком змеиным о ангелоподобных моих жёнах[147], тебе, которого я видел спящего и слышал храпящего при самом начале учинённого мною чтения в усопшей, но искони бессмертной 'Беседе'?” “Видел ли ты, — скажет третий, — где-нибудь подобного мне мудреца, сидящего безмолвным за трапезою учёных и определяющего достоинства сочинений одним вертикальным или горизонтальным движением головы?”»^{234}. Etc.

Всё было бы хорошо, легко, беззаботно и весело, если б не определённый «пассаж» в заключение этой речи. Да и в середине своего выступления Орлов заявляет: