— В народе ропот? — удивился Алексей Комнен. — Когда же не ропщет народ? Предоставь ему все блага земные, и он будет по-прежнему недоволен. Как бы ни был велик гнет налогов, кто же спрашивает об этом народ? Пока власть в наших руках, никто не осмелится оспаривать у нас право налагать подати по нашему усмотрению. Народ желает отмены податей? И прекрасно! Мы удвоим их.

— Народ жалуется, — добавила Мария: — что мы не заботимся об его благосостоянии и проматываем на празднества и пиры общественные деньги, заработанные им в поте лица.

— Неужели ты воображаешь, Мария, что когда-нибудь прекратится зависть бедняков к богатым и сильным? Поверь, что народ, который приветствует тебя радостными криками, при каждом твоем появлении, охотно стер бы с лица земли этот дворец, если бы только представилась малейшая возможность.

— Народ в отчаянии обратился к помощи изгнанного Андроника, которому Мануил имел неосторожность даровать жизнь в припадке, ничем необъяснимой, душевной слабости. К Андронику отправлены послы, которые от имени народа должны просить его вернуться из Азии, ради общего спасения. Слышал ли ты об этом, Алексей?

— Мне все известно, Мария. Я знаю все их козни, а также их тщетные надежды. Но это не страшит меня. Андроник слишком умен, чтобы сдвинуться с места, тем более, что я имею возможность принудить его к этому.

— Наконец, я должна сказать тебе, — продолжала она, бросив на протосевастоса взгляд, исполненный любви, — что меня больше всего беспокоит и приводит в трепет то обстоятельство, что гнев и ненависть народа обращены против тебя.

— Неужели ты думаешь, что лай собак может испугать льва? — воскликнул Алексей Комнен, гордо подняв свою красивую голову. — Чернь слишком ничтожна, чтобы я мог бояться ее! Страх несовместим с презрением! Я слишком хорошо знаю чернь, знаю ее затаенные помыслы и настроение. Народ вопит и ропщет. Почему? Потому, что он лишен публичных зрелищ, в виде звериной травли, которыми мой покойный дядя умел держать его в повиновении. Доставьте ему снова те же кровавые увеселения — и его ропот и крики сразу прекратятся. В этом заключается вся наука управлять народом. Поверь, Мария, что если бы все монархи, существующие на земле, обладали искусством занять народ и умели бы потворствовать его похотям, то не было бы ни смут, ни государственных переворотов.

— Ты храбр и неустрашим, Алексей, — сказала она, взяв его за руку. — Тебя нельзя упрекнуть в недостатке мужества. Я всегда знала тебя таким, и поэтому неизменно любила тебя. Но ты не должен обманывать себя относительно мнимого добродушия нашего народа. В этой толпе, которая шныряет на улицах и площадях скрываются опасные враги, которые побуждают ее к неповиновению. Я не стану называть их; они также хорошо известны тебе, как и мне. Не пренебрегай моим советом и следи за ними шаг за шагом, потому что эти враги, которые действуют за нашей спиной, несравненно опаснее открытых противников… Перед твоим приходом я рассматривала этот план, — добавила Мария, указывая на раскрытый план города, — и мне пришло в голову, что было бы всего разумнее, если бы мы оставили этот уединенный дворец и переселились в Августеон, который находится поблизости от храма св. Софии. Там, в центре города, нам было бы легче следить за нашими врагами и принять меры против попыток к восстанию.

— Пусть будет по-твоему! — сказал Алексей Комнен. — Я ничего не имею против этого. Завтра же будут сделаны все необходимые распоряжения для переезда двора.

— Видел ли ты императора? — спросила Мария после некоторого молчания.

— Да, я был в опочивальне императора перед тем, как войти сюда, и нашел его спящим.

— Не показался ли тебе тревожным его сон?

— Он спал крепким сном, как все дети.

— Продолжительная охота настолько утомила его, что он тотчас лег в постель. Такое напряжение сил должно истощать его молодое тело.

— Я вижу, Мария, что ты исполняешь в точности все мои предписания. Мы должны постоянно утомлять его непосильными физическими упражнениями, чтобы ум его оставался праздным и не научился думать. Физическая усталость мешает свободе мысли. Только этим путем мы можем постоянно держать императора в нашей власти.

— Насколько это зависит от меня я, разумеется, никогда не отступлю от начертанного тобою плана действий.

— Я в особенности посоветовал бы тебе, Мария, — продолжал Алексей Комнен, — по возможности устранять патриарха и, насколько это будет в твоей власти, не допускать его посещений. Я ненавижу старого Феодосия; он может одним словом обратить в прах здание, воздвигнутое нами с таким трудом. Следует, во всяком случае держать этого седовласого монаха подальше от императора.

— Он часто является сюда, но перед ним редко отворяются двери. Охрана уже получила соответствующие инструкции; норманны недолюбливают его и презирают как священника не их веры, и поэтому неохотно пускают его во дворец.

— Всякий раз, — сказал Алексей Комнен, — когда он явится сюда, чтобы поговорить с императором, присутствуй при их беседе, Мария. Ты понимаешь, какое пагубное влияние может иметь на мальчика хитрый патриарх. Нужно найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы удалить из столицы этого опасного монаха, так как его присутствие становится с каждым днем все более и более опасным. Император Мануил возвел его в высший церковный сан, и поэтому он считает себя вправе выступить в качестве защитника его сына. Но старик сильно ошибается; он скоро убедится, что времена Мануила прошли безвозвратно, что он сам не более, как церковный владыка, могущество которого ограничено церковью и не должно простираться на императорский дворец…

Сквозь тяжелые занавеси проник слабый луч дневного света, возвещавший наступление нового дня.

Алексей Комнен быстро поднялся и накинул на себя широкий плащ. Мария с приветливой улыбкой протянула ему свою руку, которую протосевастос почтительно поднес к губам; затем они расстались. Алексей Комнен вышел из залы через ту дверь, в которую вошел; императрица удалилась в свои покои.

Протосевастос, проходя мимо караульных, сказал им: «Будьте неотлучно во дворце!» С этими словами он плотно завернулся в свой плащ, еще раз взглянул на окна приемной залы императрицы и, проскользнув в ворота, исчез в тесных улицах Константинополя.

Обширная площадь Августеона, занимавшая все пространство от храма св. Софии до императорского дворца, от которого она получила свое название, была наполнена густой и пестрой толпой. Хотя на этой площади, бывшей центром столицы, постоянно толпились люди, сегодняшнее стечение народа представляло собой нечто необычайное. Из всех улиц, примыкавших к площади, двигалась сплошная масса людей, за которой следовала, как всегда бывает в подобных случаях, еще более многочисленная толпа. Все бежали куда-то, по-видимому, не зная даже причины такой поспешности.

В толпе задавали различные вопросы:

— Что случилось? — спрашивали одни других. — Куда бежит народ?..

Широкоплечий матрос с коричневым загорелым лицом и засученными рукавами, достигнув площади, с недоумением оглядывался по сторонам, не зная куда идти. Наконец он обратился к одному из стоявших около него и сказал:

— Не можешь ли ты объяснить мне, что случилось и что означает эта огромная толпа людей? Чуть ли не весь город здесь. Вот уже час, как я не могу узнать почему вся эта толкотня.

— Разве ты не здешний, раз задаешь подобный вопрос? — сказал тот, кого спрашивали.

— Хотя я родился и вырос в Константинополе, — заметил матрос, — но я, все-таки, не понимаю, в чем дело.

— Изволь, я объясню тебе. Дело самое простое. Наш император переселился сегодня со всей своей свитой в этот дворец, который мы видим перед собой.

— Нечего сказать, важное событие! — воскликнул матрос, пожимая плечами. — Не стоило из-за этого оставлять корабль…

— Ты ошибаешься, мой друг, событие это имеет весьма важное значение, — продолжал словоохотливый собеседник. — Влахернский дворец, в котором до сих пор жил император, наполнен в настоящее время привидениями; каждый вечер на крышу его садится какая-то ночная птица, каркает и стонет. Знаешь ли, что означает это карканье? Оно предвещает несчастие и смерть!..