Однажды, рассказали мне, в Кишиневе появилась русская женщина, отличавшаяся необыкновенной красотой. Она тайком перешла границу по льду Днестра у Тирасполя, а оттуда пробралась в Кишинев, где ее приютил богатый одесский грек Пападаки, владелец кино «Орфеум». Эта женщина должна была ежедневно являться в комендатуру, ее подвергали допросам, стараясь выяснить, не является ли она «шпионкой оттуда». Добиться от нее ничего не могли, потому что это была обыкновенная буржуазная дама, убежавшая из Советской России, как убегали сотни спекулянтов, буржуев, растратчиков. Именно они составляли «кладезь премудрости» и информации о Советской России для русской эмиграции и иностранных государств. Сколько откровений было сделано именитыми белыми журналистами по рассказам бежавших! По их сенсациям выходило, что Россия ждет и никак не может дождаться… возвращения белой эмиграции на помочах каких-либо интервентов. В этом, в частности, кроется просчет некоторых держав, строивших свои отношения к СССР на «точной» информации. СССР — это сфинкс, Красная Армия — это сфинкс, — повторяли одна за другой иностранные газеты. На деле же оказалось, что никакого сфинкса нет. Наш славный народ за годы советской власти стал монолитным, а наша Родина — могучей мировой державой.

Вернемся, однако, к этой даме. Она имела несчастье обратить на себя внимание всесильного «диктатора» Бессарабии — генерала Поповича. Изматывая ее допросами и запугивая, генерал в конце концов предложил ей сойтись с ним, обещая за это свободу. Дама отказалась. Генерал настаивал. Видя, что сломить ее упорство невозможно, разъяренный генерал приказал погнать женщину по льду Днестра обратно в Советскую Россию. В пять часов утра ее вывели на берег реки. Когда она отошла на некоторое расстояние, ей послали вдогонку несколько пуль.

Узнав об этом, Пападаки бросился в Бухарест, взял самого лучшего адвоката; не жалея денег, кидался по всем инстанциям, требуя расследования. Подавал жалобы министрам и даже дошел до короля. Но все было напрасно. Генерал был недосягаем и неуязвим. Тогда Пападаки поднял на ноги прессу. За деньги, конечно. Оппозиционные газеты затеяли настоящую травлю генерала. Коллегия адвокатов заявила формальный протест в суде. Скандал разросся до небывалых размеров… И тем не менее дело замяли, грека куда-то запрятали и потом «ликвидировали».

Вот к этому самому генералу Поповичу я и попал со своими концертами. Приехал я из Констанцы через Бухарест прямо в Бессарабию, где рассчитывал исключительно на русское население. Сначала все было хорошо. Концерты мои давали отличные сборы, публика меня баловала до предельной возможности, друзья окружали заботой, вниманием и лаской. Но потом вдруг все неожиданно и странно изменилось. Как-то после концерта я ужинал со своими друзьями в саду местного Собрания. Мы сидели в ресторане, а дальше, в глубине сада, был кафешантан со столиками. Во время ужина мне стало жарко, я решил пройтись по саду. Не сказав никому ни слова, я вышел из-за стола и направился к ярко освещенному кафешантану. Остановившись у барьера, стал смотреть, как проделывали какой-то трудный номер немецкие акробаты.

Неожиданно из темноты сада ко мне подошла уже немолодая дама.

— Вы м-сье Вертинский? — спросила она.

Я молча поклонился.

— У меня к вам просьба… Я певица, — она назвала какое-то имя, вроде Мира или Мара. — Я пою здесь… В субботу у меня бенефис. Я бы хотела, чтобы вы выступили у меня в этот вечер.

Я был удивлен.

— Вам, вероятно, известно, мадам, что я связан договором с менаджером. Кроме того, у меня в субботу собственный концерт, который я не могу отменить, и помимо всего я никогда не выступаю в кафешантанах.

— Значит, вы мне отказываете? — улыбаясь, спросила она.

— Я не вижу возможности исполнить вашу просьбу, мадам.

— Вы пожалеете об этом! — глядя мне прямо в глаза, вызывающе сказала она.

Я пожал плечами и отошел. Вернувшись к своему столу, я забыл об этом эпизоде и не рассказал о нем никому из друзей. Вот это-то и было моей роковой ошибкой.

На другое утро я уехал из Кишинева в турне по Бессарабии. Трудно передать чувства, которые охватили меня при виде нашей русской земли, такой знакомой, такой близкой и дорогой сердцу и в то же время такой «чужой». Русские вывески: «Аптека», «Трактир», «Кондитерская», «Ренсковый погреб», «Бакалейная торговля» — вызывали во мне чувство нежности. Словно я повстречался с милыми, давно забытыми людьми моей юности. Словно я через много лет вернулся в родной город и меня встречают уже иные, незнакомые лица. Но все же это «свои» — люди моего города. Носильщики на вокзалах, извозчики, продавцы в магазинах, нищие — все говорили по-русски. Человеку, оторвавшемуся от родной почвы и жившему долго у чужих, это было ново, радостно и до слез приятно. В запряженном парой худых кляч провинциальном фаэтоне, на козлах которого гордо восседал извозчик Янкель — тоже худой и длинный, как жердь, с рыжевато-седой библейской бородой, — мы покатили в ясный солнечный день по нашей — «почти нашей» — русской земле в Молдаванские степи. Те же милые сердцу белые хаты, те же колодцы с жестяными распятьями, как у нас на Украине, те же подсолнухи, кивающие из-за тына, тот же воздух, то же солнце, те же птицы.

танцевали у меня в голове первые строфы будущей песни.

Коляска подпрыгивала, Янкель что-то напевал о строгой учительнице, которая обманывала своего «ребе», и хотя пел он по-еврейски, но выходило как-то по-русски. Так, вероятно, пел еврей-ямщик и где-нибудь на Украине. Встречные возы с сеном, запряженные такими же русскими волами, давали нам дорогу, сворачивая со шляха. Крестьяне кланялись, снимая шапки.

Все эти Бендеры, Сороки, Оргеевы — типичные русские «местечки» с белой церквушкой, бакалейными лавочками, где пахнет хомутами и дегтем, где продают гвозди и мыло, кнутовища и квас, колбасу и веревки.

В синем небе высоко кружил ястреб. Ласточки сидели на телеграфной проволоке, и кругом, куда ни кинешь взгляд, — степь и степь. Так похоже на Родину! Иногда под вечер в степи мы встречали цыганский табор. Настоящий табор, о котором всю жизнь слышишь в романсах, кстати сказать, написанных людьми, никогда его не видевшими. Горели костры. Кибитки стояли полукругом с поднятыми оглоблями. Мы останавливались, шли к цыганам, садились к костру, ужинали, пили вино, слушали песни. Под гитарные переборы грустили о Родине. А степь была уже серебряной от лунного света, звенели цикады, кричали перепела, и было много общего между жизнью этих людей без Родины и моей. Так родилась моя песня «В степи Молдаванской».

В Бендерах мы остановились в маленькой гостинице. Нам принесли самовар. Хозяин пришел поговорить с нами. У окон собралось посмотреть на меня все местечко. Это было так по-русски.

До концерта оставалось полтора дня. Я располагал временем и решил пойти на берег Днестра, посмотреть на родную землю.

Было часов восемь вечера. На той стороне реки нежно синели маковки церквей. Тихий звон едва уловимо долетел до меня. По берегу ходил часовой. Стада мирно паслись у самой реки.

Все это было невероятно, безжалостно, обидно близко, совсем рядом. Казалось, всего несколько десятков саженей отделяли меня от Родины.

«Броситься в воду! Доплыть! Никого нет, — мелькало в голове. — А там? Там что?.. Часовой спокойно выстрелит в упор, и все… Кому мы нужны? Беглецы! Трусы! «Сбежавшие ночью». Кто нас встретит там? И зачем мы им? Остатки прошлого! Разбежавшиеся слуги барского дома. Нас засмеет любой деревенский мальчишка. А что мы умеем? Ничего. Что мы знаем? Чем мы можем быть им полезны? Полы мыть и то не умеем».

Я сел на камень и заплакал. Кирьяков увел меня домой — в гостиницу.