Генка ухмыльнулся, тяжело так перевел дух — длинный монолог явно утомителен был для него.
— Ладно, наливай, махнем за Яшку. Все лучше, чем базарить…
И он ухмыльнулся ему в ответ, разливая по стаканам виски, доставая из заморозки лед, который положил туда утром.
— За Яшку!
Генка сидел задумчиво, не глядя на него, — и он подумал, что тот вспоминает, видно. Ему было что вспоминать, Генке, — они с Вадюхой к Яшке раз в год летали, а то и два, решали там ему вопросы, когда нужда была, Генка говорил, один раз даже очень круто порешали, уменьшили слегка население Нью-Йорка. Генка поблизости был, когда Яшку убили, — тут же кончив киллеров. И из-за Яшки в принципе он сейчас был здесь — бросив там Ольгу, спокойную жизнь, вернувшись сюда, зная, что здесь ждет. Из-за Яшки он не сдох едва от ножа в спину, из-за Яшки находил людей, платил солидные бабки, заказывал работу под тех, кто к Яшкиной смерти был причастен.
И наконец, из-за Яшки он рисковал и рискует — потому что еще жив Славка, и Генка не успокоится, пока не завалит Трубу или тот их. Еще хер знает, улетит ли Генка к себе обратно в Штаты или останется здесь навсегда, и хер еще знает, какие последствия будут, если даже сейчас уцелеют они оба, Генка с Андреем, выиграв эту войну. Так что ему было о чем подумать, Генке, — и он ему не мешал, молча плеснув еще вискаря, уронив в каждый стакан по три кубика льда. Говоря себе, что Генка красавец — не такой уж кореш ему был Яшка, но Кореец встал за него, пошел на принцип, согласно которому за близкого, любого близкого, будет мстить всегда до конца.
— Я это, Андрюх… — Кореец поднял голову, и он посмотрел на него серьезно, догадываясь, что Генка скажет сейчас то, о чем он, Андрей, подумал. — Я, конечно, не по этому делу уже — но, может, давай по старой памяти телку эту на двоих? Одному неохота, да и ты натрахался, видать, сегодня, а на двоих в самый раз. Чисто по старой памяти — ты как?
Он расхохотался впервые за этот вечер — громким, долгим, неуспокаивающимся смехом. Как тут успокоишься, когда он думал про себя, что Генка о чем-то серьезном размышляет — о принципах, о том, вернется ли в Штаты живым, — а тот…
— Ладно, ты сзади, а я в рот, — выдавил с трудом, когда смех чуть утих. — И это, сам начинай. Не то я в рот дам, а тут ты всунешь, она ж мне там откусит все — идет?
И, все еще смеясь, пусть и чуть потише, пошел к двери, за которой стояла телка, на ходу расстегивая пиджак…
Пальцы, жирные, влажные, холодные, касались ее там, где им не надо было бы находиться. Смазывая снаружи, проникая внутрь, покрывая тем кремом, в который окунулись перед этим.
Ей было чуть страшно — она понимала, что произойдет вот-вот. Но тот порошок от усталости, который выпила вместе с ним, чтобы снять страх, — помня о том, как он подействовал на нее, когда попробовала его впервые в старый Новый год, — он кружил голову, заставляя постанывать нетерпеливо, приближая этими стонами то, что представлялось таким страшным. И она даже подавалась назад, на его пальцы, показывая, что хочет, чтобы это произошло.
Она ему сама сказала, что хотела бы это попробовать, — ну не совсем так, но примерно. Они сидели в ресторане, встретившись, как всегда, после ее занятий на Арбате, — просто сидели, говорили о чем-то легком, и она знала, что после ресторана он поедет ее проводить. И не будет ни на что намекать — потому что вчера, когда он позвонил ей спросить, свободна ли она завтра, уже сегодня в смысле, она, кажется, все объяснила ему.
Она нервничала, когда он позвонил. Она была так благодарна ему за все, что он сделал, пока болела Светка, и так хотела его увидеть, действительно хотела, но… Но сказала себе, что если они встретятся, он обязательно намекнет на это — а ей придется сказать, что она не может, придумать какую-то причину. А он может не поверить — может не так ее понять. И потому она застыла, держа трубку в руках, судорожно думая, как сказать, чтобы он понял. Ну не могла же она ему заявить, что у нее менструация — он же мужчина все-таки, некрасиво так. Да и Сергей был дома, в своей комнате, правда, и Светка могла в любую секунду поднять трубку у себя, за ней водилась такая привычка — так что надо было объяснить все аккуратно, но доходчиво.
— Да, да, конечно, — выговорила наконец. — Конечно. Я завтра освобождаюсь в два, там же. Но… но дело в том… понимаете, Андрей, я не очень хорошо себя чувствую — ну вы понимаете?
Она не знала, понял ли он, — ей не хотелось говорить на эту тему, по телефону тем более. Но когда они встретились — как всегда, у офиса, и как всегда, роза была в его руках, и улыбка на лице, и та большая черная машина рядом — и пошли пешком до ресторана, она даже забыла об этом. Потому что не видела его больше десяти дней. Потому что за эти десять с лишним дней произошло нечто такое, что сильно изменило ее отношение к нему.
Самое главное — он вел себя так, словно он ничего для нее не сделал. Или словно то, что он сделал, было настолько обыденным, что, на его взгляд, даже говорить об этом не стоило. И это была не ложная скромность, не ожидание похвал и благодарностей — он даже оборвал ее, когда она без конца повторяла «спасибо» по телефону, вежливо, но жестко оборвал. И сейчас, мимоходом спросив, как Светка, — первым делом, но мимоходом, невзначай, — тут же перевел разговор на другое, явно не желая об этом говорить.
Возможно, он и в самом деле считал, что не сделал ничего. Но она придерживалась совсем другого мнения.
Они двенадцатого встречались в последний раз, в среду, — а в понедельник он ей позвонил. Ее не было в этот день на работе, и ей отзвонила тут же Ольга, сказала, что он приезжал, но она не среагировала. Потому что уже четвертый день болела Светка — в пятницу, когда пришла из школы, поднялась температура, к вечеру почти сорок было, и пришлось «неотложку» вызывать, которую ждали чуть ли не полтора часа и которая ничего не прояснила.
«Нормально все, мамаша, тревожите по пустякам — ну а температура, так это ангина, может, или грипп. А может, и воспалительный процесс, легкие или аппендикс, так не скажешь. Хотите, заберем в больницу?» Она не хотела — и не спала всю ночь, сидя рядом со Светкой, жаркой, мечущейся, облизывающей сухие губы, то и дело просившей пить вялым, сонным голосом. А наутро, прямо с полдевятого, начала звонить в районную поликлинику — уже жалея, что отказалась вчера от госпитализации, уже не сомневаясь, что это именно воспаление легких.
Наверное, зря паниковала — но у Светки в прошлом году девочка в школе умерла, нормальная девочка из обеспеченной семьи, на два года старше Светки. Простыла и умерла, за три дня сгорела. Как тут не запаникуешь.
То, что пришло только к вечеру из районной, — какая-то жуткого вида тетка, толстая, неряшливая, в кроссовках, это зимой-то, — расстроило еще больше. Послушала, пощупала, сообщила, что обычная простуда, но на всякий случай посоветовала на флюорографию приехать. Окончательно заставив поверить в то, что это куда хуже, чем просто простуда.
Короче, к понедельнику она уже извелась вся. Температура вроде снизилась чуть-чуть, но ведь сама не спала толком все эти дни, вымоталась уже, и в каждом Светкином кашле чувствовалось что-то зловещее. В субботу еще попросила Сергея вызвать врача из своей ведомственной поликлиники — такое не практиковалось, но все же там специалист получше, наверное, чем в районной, да и в конце концов Сергей генерал, разве ему откажут? Но тот посмотрел на нее как на ненормальную. «Не бесись, мать, все из районной вызывают, а мы что, особенные какие?» И уехал по своим делам — и в субботу уезжал, и в воскресенье. А в понедельник рано утром ушел на работу — даже не спросив, не надо ли чего.
Так что в понедельник днем ей было все равно, кто там заезжал за ней в институт, — она опять в районную звонила утром, опять ждала врача, надеясь, что заявится кто-то другой, не эта бесформенная тетка, в медицине, кажется, вообще ничего не понимавшая. И Ольга еще масла в огонь подлила, когда звонила, — начала ахать и охать, говорить, что врачи эти районные ни на что не годятся, они институты заканчивали двадцать лет назад, за это время медицина вперед ушла и куча болезней новых появилась, а они не знают ничего и лечат по старинке аспирином, как в царской армии пирамидоном лечили от всех болезней.
