А ведь казалось уже, что все нормально, что вот-вот Кореец встанет. И Новый год отметили нормально, вид у Генки был вполне, и второго посидели неслабо. Он второго специально пораньше из кабака ушел, знал, что Генка ждет, чтоб помянуть. И пацанам заранее сказал, что надо будет жратвы купить и махнуть чего-нибудь, побольше пива и поменьше крепкого, — повод такой, что можно слегка оторваться, несмотря на ситуацию. Да они и сами вели себя так, словно натуральный траур у них сегодня — хотя Вадюху из сегодняшних его людей только человек десять знали, а из тех, кто в доме сидел, — трое максимум. Да и как знали — видели несколько раз. Вадюха, правда, такой был — самому незначительному пацану всегда руку пожимал. Считал, что так надо, что это пацанов поднимает, — может, поэтому до сих пор на кладбище толпа?
Он уже на подъезде к Переделкино подумал, глядя на серьезное лицо севшего за руль его «мерса» Голубя, что Ланский для тех, кто сейчас с ним, Андреем, — как Ленин. Как авторитет гигантского масштаба, которого они видели издалека и которому поклоняются, пересказывая слышанные от близких покойному легенды, обретающие все больше нереально-сказочных черт. И готовые тому, кто о Вадюхе плохое скажет, башку оторвать — потому что убеждены, что авторитет Ланского, под которым они работают, несмотря на то что нет его, он и их авторитет поднимает.
Это как раз Мелкий ему подал такую идею, еще год назад. Как раз с кладбища шли, и он вдруг шепотом: «А правда, Андрей Юрьевич, что Интурист в свое время за вора одного десяток черных до смерти забил? А потом его в мусарню, а он им — я за вас работу вашу делаю, а вы мне ласты загибаете? А они как услышали, посовещались и отпустили. Так было, да?»
Ну что ему было сказать — что был похожий случай, когда Вадюха еще на заре своей криминальной карьеры вора одного охранял, а у того с черными вышел конфликт, и Вадюхе пришлось вмешаться и двоих отдолбить как следует? У тех ножи, а Вадюха пустой — два трупа в итоге. Хотя свидетелей не было, Ланский долго потом по дачам да квартирам корешей скрывался — пока вор отмазывал его через свои завязки. История красивая, но легенда красивее — и потому он Мелкому только кивнул, протянув многозначительное «говорят», и тот, кажется, раздулся даже, через Ланского самого себя почувствовав значимей.
Он еще вспомнил свою реакцию на то, как Мелкий тогда Вадюху назвал — Интурист. Погоняла старая, его так тот вор как раз прозвал, поразившись, что Ланский английский неплохо знает. Правда, в последние годы его уважительно по имени-отчеству величали, но Мелкий сказал «Интурист» — ему именно так было удобнее, так более по-бандитски звучало. И он подумал, что, хотя по его настоянию молодежь и зовет его Андреем Юрьевичем, случись что, будут говорить — «я с Лешим работал», «поехали к Лешему», «у Лешего на могиле». Ну что ж, раз так удобнее — пусть будет Леший.
Он, кстати, часто видел картину собственных похорон — Ваганьково, сыплющий с неба снег, падающий на молодое лицо в открытом белом гробу, почему-то именно белом, лакированном, с золотыми ручками. Видел маленькую черную дырочку в щеке того, кто там лежал, — и скорбную толпу, слезы на чьих-то глазах, срывающиеся голоса, кучу символично обломанных цветов. И кого-то, говорящего себе, что он обязан продолжить его, Лешего, дело, чего бы ему это ни стоило.
Все как у Вадюхи, короче. И смерть такая же самурайская — в полный рост и до конца. И он тоже молодой, Вадюхиных примерно лет, то есть на три года старше, чем сейчас. Обязательно молодой — он не мог никогда представить себя старым, еще на Вадюхиных похоронах сказал себе, что наверняка уйдет так же — и успевший многое сделать. И заслужить, чтобы и о нем, Лешем, рассказывали такие же легенды, как сейчас о Ланском.
Вот об этом он думал по пути. А когда они приехали, Генка в дверях встретил, и вид был абсолютно здоровый, словно он себе задачу поставил к этой дате выздороветь и ее выполнил. И ему понравилось это, что Генка на ногах, — потому что соответствовало размышлениям сегодняшним, мыслям о том, что пора за дело браться. Может, поэтому, когда, посидев с пацанами, перешли к Генке в комнату, разговор о делах отложил, решив, что успеется, завтра поговорят. А сегодня — только про Вадюху, такой уж день.
Долго вспоминали — про все. Про то, как каждый из них с ним познакомился, про то, что именно Вадюха Андрея Лешим прозвал, когда тот бриться перестал, решив модную щетину отрастить. Слово за слово, Кореец «Корону» свою пил бутылку за бутылкой, и закурил даже, с сигарой в зубах став походить на Шварценеггера, хотя тот помельче. А Андрей, опустошив полбутылки «Блэк лейбла» и думая втихаря о том, как бы выйти минут на двадцать и чтоб потом Генка не просек, не удивился, услышав: «Нюхни, Андрюха, если хочешь, день такой».
И нюхнул — потому что день и правда был такой, что все было можно. И, улетев в момент, вернулся туда, на заснеженное кладбище, к черному куску мрамора с отпечатком ладони — Вадюхина мечта, он Ольге сказал незадолго до смерти, что именно такой памятник хотел бы, в голливудском стиле. Так и вышло — только потом еще одна фамилия на нем прибавилась. И фото еще одно, и дата смерти с разницей ровно в год.
Потом все в тумане было, кокс с вискарем смешался, но помнил, что какое-то время про Ольгу говорили. Как он, Андрей, по дури Корейцу соревнование предложил, кто ее быстрее трахнет — ведь красивая девка, не будет после Вадюхи монахиней жить, все равно мужик рядом появится, — а Генка одернул резко, сказал что в падлу. Сам к ней заезжал, правда, — и кажется, часто, — но всегда говорил, что чисто по-дружески. А он не верил — видел, что неровно дышит к ней Генка, ведь бабник жуткий, пол-Москвы перетрахал, а тут сразу заметно, что всерьез запал, его таким никто никогда не видел. Но Кореец утверждал, что так и не было между ними ничего, — а потом и Ольги не стало.
— А помнишь, Ген…
Он оборвал фразу, переносясь в события двухлетней давности, в первое января девяносто пятого. Вспоминая, как отзвонил ему тот, кто слушал телефон Хохла, — Генкин был приказ, он лично был против, Серега для него не только авторитетом был, но и близким, когда-то, до Вадюхиной смерти, Хохол ему даже ближе был, чем Генка. Но Кореец сказал, что надо, и он не возразил — он ему верил, да и в конце концов Кореец его решил за себя оставить. Как раз накануне слушать начали, за день или за два, — Генка нашел комитетчика одного, Вадюхиного еще знакомого, и тот и организовал все, раз плюнуть оказалось мобильный прослушать.
А первого вечером пацан, который в одной тачке с комитетчиком сидел неподалеку от поселка, где у Хохла дом был, и отзвонил. Так, мол, и так, все в порядке вроде, была куча звонков, поздравления, ничего такого. Но Кореец приказал отзванивать, даже если что-то странным покажется, — вот и звоню по этой причине. Набрал, мол, Хохлу мужик пару часов назад, все пусто, говорит, начинаем. А сейчас опять звонок — тот же голос, только нервный и х…йню несет какую-то. Мол, знакомая твоя уехала, как и договаривались, только и провожающего забрала с собой, уговорила, сучка, как-то. А увезла бумаги или нет, х…й проверишь — толпа на вокзале, не пробиться. А Хохол орать начал, делай че хочешь, но чтоб бумаги были, и трубку кинул. Так что вроде базар обычный — но все же странно.
Он тогда в кабаке сидел в большой компании — и Каскадер там был, между прочим, такой друган был тогда, сейчас не поверишь, — а потом планировал на дискотеку завалиться и телку снять на ночь, не блядь, нормальную. Так что больше всего хотелось звонок похерить — но среагировал. Потом сказал себе, что сразу просек все, как иначе могло быть, — но если честно, сейчас и не поймешь, что ему не понравилось в переданном разговоре. Сказал тем, с кем в кабаке сидел, что вернется скоро, а сам на улицу вышел. Минут двадцать стоял на морозе, соображая, Корейцу набирал — тот уехал еще вчера куда-то по делам с парой людей, пообещав к вечеру первого появиться, но не вернулся, видать, не отвечал мобильный. А больше никто в курсе не был, и решать надо было самому.
