— Ну вот, приносишь букет — думают, что новый русский, бандит и мерзавец. А приносишь одну розу — думают, что скупой… Да и откуда деньги, Алла, — целыми днями по чужим подъездам от милиции бегаю, вы же в курсе… Последний «мерседес» остался, и то не мой…
Она разглядывала его, улыбаясь, чувствуя, что почему-то рада его видеть. И вдруг подумала, что не ошиблась в первый раз и у него в самом деле очень приятное лицо. Да, немного жесткое, немного наглое, немного самоуверенное — такое, в духе времени, и даже небритость легкая ему идет. А когда он улыбается, то лицо становится мягче и даже глаза, средоточие жесткости, наглости и самоуверенности, опасные такие глаза, неприятно-холодные, испугавшие ее в момент их знакомства, от улыбки теплеют.
И одет он был красиво — не то чтобы она придавала большое значение одежде или знала, сколько что стоит в дорогих магазинах, но по нему видно было, что сам он значение внешнему виду придает. Все то же белое пальто, из-под которого, прикрытые приподнятым воротником, выглядывали край темного пиджака, яркая голубая рубашка и сочный желтый галстук. И обувь красивая — блестящие кожаные ботинки на тонкой, не зимней совсем, подошве, с тупым, обрезанным носком.
Он так по-западному смотрелся в этом своем наряде, без шапки, шарфа, в тонких перчатках, снятых и зажатых в руке, поблескивающей надетым на мизинец тонким кольцом. И пахло от него по-западному — хотя между ними было шага два, она ощущала этот запах. Сергей пользовался какой-то туалетной водой, после бритья только, но для нее, не разбирающейся не то что в мужских, но даже в женских духах, запах его воды казался самым обычным. А тут пахло дорого, по-западному опять же — и вообще он напомнил ей какого-то персонажа из фильма или прочитанной книги, американца или англичанина.
Она оглянулась, спохватившись, что они стоят у института, на виду у всех — но никто не выходил и не проходил внутрь, да и к тому же мало ли кто он такой и о чем они говорят.
Он засунул руку в карман, что-то поискал там, изобразив озабоченное выражение.
— Бедность бедностью, а на обед немного осталось. Да, сегодня же Рождество, а я и забыл. Представляете, столько времени постился, что даже забыл, что наконец-то разговеться можно! — Он рассмеялся, покачивая головой. — Память совсем плохая стала — от голода, наверное. Кошмар — чуть ли не три месяца одной капустой питался, боялся уже, что уши вырастут, как у кролика…
Он не похож был на долго голодавшего — но она продолжала улыбаться, этого не замечая.
— Значит, вам следует срочно поесть. Только не перестарайтесь — после длительного воздержания это опасно…
Он посмотрел на нее с легким, наигранным удивлением, но она не понимала двусмысленности собственных слов.
— Слушайте, Алла, раз так получилось, может, пообедаете со мной? Ну смотрите, сколько поводов — случайная встреча, конец поста, Рождество опять же. Вы какую кухню предпочитаете?
Она замялась, не зная, что ответить. Не задай он этот вопрос, она бы думала, как ему отказать, — но вопрос о кухне заставил задуматься о другом.
— Алла, не скромничайте. Итальянская, китайская, японская, мексиканская? Пообедаем — и я отвезу вас домой. Два часа у вас есть?
Она кивнула и тут же напряглась, вспоминая, что никуда идти с ним не собиралась — и вообще мечтала, чтобы он больше в ее жизни не появлялся. Но с другой стороны, она все равно планировала сегодня прогуляться, и торопиться было некуда, и дома надоело — так что смена обстановки должна была пойти только на пользу.
Он отступил, делая жест рукой в сторону машины и пропуская ее вперед.
— Вы знаете… Андрей… — Остатки сомнений вырывались наружу, тормозя, и она как-то нерешительно посмотрела на свое короткое черное полупальто, на высовывавшуюся из-под него буклированную серо-черную юбку, на неновые сапоги, чудом сохранившие приличный вид. — Знаете… у меня вообще-то были другие планы…
— Алла, вы прекрасно выглядите. — В голосе его сквозило удивление, словно он не мог поверить, что она этого не осознает. — Я вам сразу хотел сказать, что сегодня вы особенно красивы, — но постеснялся…
Она рассмеялась:
— Знаете, Андрей, я не верю, что вы способны стесняться. Ну хорошо, поехали — только ненадолго…
Дороги она не запомнила — спроси ее, где они находились, ответить бы не смогла. Где-то в центре, где-то недалеко от института — ехали, кажется, минут десять, может, пятнадцать, двадцать максимум. Тяжелая красивая машина летела уверенно по дороге, заставляя посторониться другие, и она наслаждалась комфортом — мягкостью кожаных сидений, легкостью музыки, той уверенностью, которую испытывала, сидя тут, отгородившись от мира затемненными стеклами, которые не прятали ее от окружающих, но именно отделяли, лишая их права заглянуть внутрь, в то время как она могла видеть всех.
Он смотрел на дорогу, придерживая руль одной рукой — и она поначалу беспокоилась, потому что Сергей в руль обычно вцеплялся, двумя руками причем, а этот легко касался его одной, левой, — сидел откинувшись назад, слегка притрагиваясь к рулю пальцами левой руки, поглядывая на нее молча.
Машина пахла кожей и деревом и его туалетной водой, ненавязчивой, очень ему идущей — она не задумывалась никогда, что запах может соответствовать типу человека, и сейчас, осознав это, вспомнила, как, даря ей духи, он сказал, что они ей должны пойти. Она открыла их тридцать первого, сразу после того как пришла домой, — и запах показался строгим и сладким, взрослым и одновременно каким-то… Порочным, что ли? Она не смогла ответить.
Ей жутко хотелось спросить Сергея, нравится ли ему, как от нее пахнет, — духи он ей, правда, дарил в последний раз лет десять назад, какие-то цветочные, разумеется, недорогие, потому быстро выветривавшиеся и так же быстро кончившиеся. А потом уже дарили только ученики — каждое лето после удачно сданных ими вступительных экзаменов в доме появлялись то кофеварка, то кухонный комбайн, но чаще коробки с духами, не говоря уже о постоянно приносимых на все праздники цветах и конфетах.
Но пользовалась она ими, духами в смысле, редко — обычно отбирала самый маленький флакончик, который таскала ради проформы в видавшей виды и потерявшей форму сумке, а остальные раздаривала. А этими подушилась сразу — и вечером еще раз, перед самым приходом мужа. Глупо, но хотелось, чтобы он спросил, откуда это, и запах отметил, — вот и получила. «Мать, ты на парфюмерную фабрику перешла, что ли? Пахнет, будто ты в одеколоне купалась — и заодно внутрь пару пузырьков приняла». И она слегка обиделась — может, поэтому и было такое настроение в Новый год?
Час спустя, сидя в немного смущавшем ее своей чопорностью и роскошью ресторане, она подумала, что, прими она его приглашение сходить куда-нибудь днем тридцать первого, все было бы по-другому — и сам праздник, и последовавшая за ним неделя понравились бы ей куда больше. Только если бы они пошли не сюда. Ей было не слишком уютно здесь — прежде всего потому, что она чувствовала, что одета не так, как следовало бы, что это место совсем не для нее.
Она впервые в жизни испытала такое ощущение — позже спросив себя, что, может, специально никогда не заходила в очень дорогие магазины, чтобы не ощущать себя чужой, нездешней, не имеющей средств, а значит, и права на то, чтобы здесь находиться, каким-то низшим существом? Она всегда гордилась мужем и своим социальным положением, казавшимся ей элитарным, — но тут, в этом ресторане, еще только войдя в дверь, сразу ощутила свою чужеродность. Все сверкало и блестело — начиная с пуговиц на мундире швейцара, вилок и колечек для салфеток и кончая огромным золоченым барабаном на невысокой сцене, — и костюм ее, жутко дорогой, показался какими-то обносками.
А ведь стоил двести с лишним долларов — она в жизни столько за одежду не отдавала, разве что один раз за норковый полушубок, купленный с рук. А с костюмом как-то случайно получилось — год назад зашла с Ольгой в ГУМ, и та ее буквально убедила. И даже отговорка, что денег нет, не подействовала, потому что Ольга, твердо заявившая, что костюм словно на Аллу сшит, полезла в сумку со словами «отдашь потом».
