Пребывание обходится в восемь тысяч: палата – полторы тысячи в день, УЗИ, анализы, медсестры… Перед глазами до сих пор отдельная цифра 1200 – за визит специалиста. Того самого. Выносящего приговор… Наверное, так надо. Врачебная ошибка стоит дорого, и за правильный диагноз нужно платить. Но в висках стучит крамольная мысль: а нужно ли? Разве можно стоимость жизни оценить бумажками? Нет денег – нет жизни? Больше денег – ты больше человек? Мотаю головой, стараясь не зацикливаться. Что я могу изменить?

Итак, лично с меня deductible и out of pocket – пять тысяч двести пятьдесят. Глотаю слезы. Пять тысяч. Почти все, что у нас есть. В памяти всплывают доктора моего советского детства. Внимательные лица, склонившиеся над детской кроваткой. Борьба за маленькую, но бесценную жизнь. Как же все это теперь далеко! Мечты и грезы.

Спрашиваю университетскую подругу: что будет, если не заплатить? Ответ и успокаивает, и настораживает одновременно: тюрьмы не будет, но будет суд. Если денег действительно нет, могут отстрочить. Или обязать выплачивать каждый месяц небольшие суммы, которые мне по карману. Все хорошо, кроме… Нарушается история кредита. Credit history, говоря местным языком. На тебя ставится клеймо – неплатежеспособен. Без кредитной истории ни машину купить, ни дом, ни просто снять приличное жилье. Без кредитной истории ты в Америке недочеловек. Плохая история – плохой человек. Хорошая история – человек хороший. Хорошие – к хорошим, плохие – к плохим. Очень плохие – под мосты и лавки.

Мне страшно. Страшно платить, не платить еще страшнее. Что делать? Американская подруга дает дельный совет: звонить в больницу и просить об оплате счета по частям. Если просишь заранее – ты еще не мальчиш-плохиш. Ты ответственный и законопослушный лузер. И тебе дают шанс. Звоню. Объясняю ситуацию: я студентка, живу на стипендию, денег нет. Можно по частям? Можно. На какой срок? Выбор за мной. Главное не ошибиться – взятые обязательства нужно выполнять. Иначе ты аутсайдер, и дальше все по кругу: клеймо неплатежеспособности и социальное днище.

Договариваюсь о рассрочке на год. Надеюсь на чудо: вдруг Лешка снова найдет работу? Но уже тает снег, и с ним тает наша надежда. Вечерами, когда у Лешки выходной, мы гуляем вдоль горной реки, протекающей через Болдер, и подолгу молчим. Еще пару месяцев назад, прогуливаясь мимо милых ресторанчиков в downtown – городском центре Болдера – мы мечтали о том, как когда-нибудь в одном из них обязательно посидим у камина. Теперь мы обходим стороной даунтаун и глушим в себе даже воспоминания о тех каминных мечтах.

Мы молчим, и я поднимаю глаза к небу. Вижу одну звезду. Остальные за тучами. Вот выглянул полумесяц. Вспоминаю: бабушка говорила, что когда одна звезда и месяц, можно загадать мечту. Мечта теперь одна – чтобы Лешка нашел работу. Смотрю на звезду, не отрывая глаз, и они наполняются слезами. Я не знаю, как Лешка видит их в темноте. Иногда мне кажется, что в него вшит датчик, сигнализирующий о том, что со мной что-то не так. Он останавливает меня, обнимает своими медвежачьими лапами и надтреснувшим голосом говорит:

– Белка, пожалуйста, не плачь. Я обещаю – все будет хорошо. Слышишь? Я обещаю.

Я чувствую его боль. Боль ангела, у которого связаны крылья. Боль мужчины, не могущего помочь. Я прижимаюсь к моему Медведю-Мишутке-Мишке, и молитва моя летит к звездам: «Господи, я его так люблю! Сделай так, чтобы у него все получилось! Сделай так, чтобы ушла его боль!» Мы долго стоим обнявшись. Мы погружаемся в болдерскую темноту, но на нашей общей душе светлеет.

О том, что Лешке позвонили из Лос-Анджелеса, я узнаю вечером во вторник, придя домой с занятий. Казалось, он потерял рассудок: говорит о происшедшем отстраненно, как будто речь не о нем.

– Они пригласили меня на собеседование в пятницу, но я сказал, что смогу приехать только в понедельник.

– А они?

– Сказали, что перезвонят…

– А почему ты сказал в понедельник?? Почему в понедельник??? Ты что, не понимаешь, что они могут больше никогда не позвонить???

– Я понимаю… Но я же работаю… Мне нужно все обдумать… Мне нужно какое-то время, чтобы собраться с мыслями…

Я смотрю на обезумевшего Лешку и не верю своим ушам. Время? Думать??

– Так. Звони им прямо сейчас. Говори, что в пятницу будешь. Выезжаем на машине завтра. Вдвоем. Я еду с тобой.

Лешка смотрит на меня не мигая. Кажется, он не понимает смысла того, о чем я говорю.

– Леша, очнись! Звони и говори!! Срочно!!! У нас шесть, значит, у них пять. Есть еще шанс дозвониться!

– Белка, мне трудно говорить по телефону. Мне трудно понимать их английский. Я вообще не уверен, что правильно тебе пересказал…

– Вот заодно и уточнишь!! – уже кричу я. – Давай! Звони!!

Не оставляя места для маневра, тычу аппарат Лешке в руки. «Господи, спасибо! Спасибо, что услышал мои молитвы! Спасибо, что помог глупому человечеству изобрести умные телефоны! Спасибо, что они умеют запоминать номера!!!»

Лешка звонит, а я боюсь слушать. Трусливо спрятавшись в ванной, опускаюсь на пол и, сцепив пальцы рук в молящийся комок, неистово повторяю: «Господи! Господи! Господи!» Мысль о том, что в последний момент Лешка может сдрейфить, подбрасывает меня и швыряет обратно к порогу – туда, где я оставила его и телефон. Вижу Медведя – опершегося спиной о стену, смотрящего в никуда.

– Леш… Леш… Тебе плохо?

Подхожу ближе и вижу, как по его вискам стекает пот.

– Нет. Мне не плохо, – тихо отвечает Мишка. – Меня там ждут в пятницу к десяти утра. Я думаю, что теперь делать.

– Леша, ну ведь это же прекрасно!! Это же то, чего мы так хотели!! Это же мой сон!! Господь посылал нам знак!!! Два лебедя, выход из леса, звезды!! Это же об этом!! У нас все получится, вот увидишь!!! Очнись, Лешка!!! Мы едем!!!! В Калифорнию!! Через Лас-Вегас!! Это же наша мечта!!

Лешка смотрит на меня отстраненно, и я отступаю. Я понимаю его взгляд. Деньги. Деньги. Деньги. На счету чуть больше тех самых пяти тысяч, которые нужно отдать. Что, если Лос-Анджелес не состоится? Это будет потеря всего: денег, мечты, друг друга. Если Лос-Анджелес не состоится, Лешка улетит прямо оттуда. На Украину, домой. Туда, где есть работа. А я продам машину и останусь дописывать докторскую. Я не брошу ее. Я дотяну. Даже если будет очень больно.

Этот сценарий мы проговаривали много раз. Казалось, мы давно к нему готовы. И вот момент настал. Не поехать – оставить маленькую надежду на чудо. Надежду на то, что работа найдется и в Болдере. Очень маленькую надежду. Потому что в Болдере работы для видеокомпозитора нет и быть не может. Эта работа есть только там, в Голливуде, а на другие работы – попроще – длинные очереди из своих. Поехать в Лос-Анджелес – поставить на кон все. Aut vincere aut mori. Победа или смерть. В нашем случае победа или долгая-долгая жизнь в разлуке.

Лешка смотрит на меня, и я понимаю его молчание. Мы вообще понимаем друг друга. Я подхожу к нему и говорю, обнимая:

– Мишутка, все будет хорошо. Я знаю. Вот увидишь.

Я обнимаю Медведя, и его тепло наполняет меня злостью. Почему мы должны бояться?? Сколько можно бояться?? Надо ехать! Надо рисковать. Надо. Все у нас обязательно получится. Я знаю. Я верю.

Выезжаем в полдень. С утра Лешка едет на гору – вернуть обмундирование и сообщить о том, что больше на работу не выйдет. Я в это время варю и жарю все, что есть в холодильнике – в дорогу. Слава Богу, в субботу были в Wallmart – накупили дешевой еды на неделю. Вспоминая свое детство, проведенное в украинском селе, критически оглядываю свой «тормозок» по-американски, Размышляю о цене модерна: замороженные куро-бедра, выцветшие желтки, водянистый огурец без намека на овощной привкус. Ах, Жан Бодрийар, как же ты прав! Симулякр. Один сплошной симулякр. Мертвечина с претензией на натуральность.

Складываю продукты в корзинку – память о прошлогодней Пасхе. Первый раз в жизни я пекла пасхальные куличи сама, обпекши руки. Раздобыла рецепт в Интернете и весь день провела с тестом, выстаивая его, вымешивая, распределяя по чашечкам и кастрюлькам. Миксера не была – месила вручную. Когда увидела, что верх куличей пригорает, чуть сама не стала черной. Бросилась резать кружочки из бумажечек. Намочив, накрывала ими подгоревшие шапочки из теста – так делала моя бабушка. Вынимала пасочки в салфетки, как детей. Потом пеленала их и укладывала на подушку. Когда закончила, не поверила, что сделала все сама: политые глазурью и присыпанные разноцветными точечками, передо мной красовались миниатюрные пасхальные крепыши!