– Эй, Голуба! – позвала она.

– Ау? – откликнулась та, заглянув в дверь.

– Сядь-ка мне на спину. Попробую с утяжелением.

Число её ежедневных подтягиваний на перекладине перевалило уже за сотню, а отжиманий от пола – за полторы, но с девушкой на спине она смогла сделать только двадцать раз. Голуба хихикала, ёрзала, взвизгивала, и Северга не утерпела:

– Тихо ты! Так шумишь, что можно подумать, будто я тебя здесь… щекочу.

Голуба, хохоча, блеснула белыми зубками.

– Раз ты такая сильная стала, то может, поможешь мне с дровами? Там в лесу сосна упавшая, надобно её распилить, на поленья расколоть и домой перетаскать. Упражняться – так уж с пользой для дела.

Дневной лес слепил Севергу мельтешащим золотом солнечных зайчиков, и она больше полагалась на чутьё, чем на зрение. Весёлая берёзовая рощица сменилась сумрачным ельником, на мшистой, прохладно-мрачноватой зелени которого глаза Северги отдыхали. Среди старых стволов катил по древним камням молочно-седые струи ручей.

– Ну и где твоя сосна? Тут ёлки кругом, – усмехнулась Северга.

Присев у воды, девушка погрузила в неё пальцы, зачерпнула пригоршню, умыла щёки, вдруг подёрнувшиеся малиновым румянцем. На глазах у оторопевшей Северги она принялась медленно раздеваться, пока не осталась в одной нижней сорочке – судя по всему, новёхонькой, недавно сшитой. Под лёгкой льняной тканью бугрились соски, ветерок играл подолом, а Голуба, рдея всё сильнее, дрожащими пальцами теребила и расплетала косу.

– Эй, красавица, ты чего это задумала? – заглядывая ей в глаза, усмехнулась Северга.

Опустив пушистые метёлочки ресниц, Голуба проронила:

– Моя невинность большой силой наделена. Тот, кому она достанется, может исцелиться от хвори. Я отдаю её тебе, чтобы ты поправилась и смогла уйти… Ведь ты хочешь найти ту, кого любишь всей душой? Вот и иди к ней.

Северге хотелось обнять эти дрожащие плечи, расцеловать стыдливо опущенные ресницы, а потом по-матерински отстегать юную соблазнительницу по попе.

– Ты это брось, – нахмурилась навья. – Может, я и хотела бы уйти, но… не такой ценой.

Что с нею творилось? Ещё не так давно она не знала колебаний: когда ей отдавались – брала, когда подставляли губы – целовала, но Голуба была подснежником, сорвать который у неё не поднималась рука.

– Отказываясь от моего дара, ты лишаешь его целительной силы, – грозно сверкая сосредоточенно-отчаянными, полными слёз глазами, сказала девушка. – Уже больше никому я не смогу его отдать, он станет бесполезен.

– Горе ты моё горькое… – Пальцы Северги заскользили по щеке Голубы, мозолистая ладонь ласково накрыла пылающее, как уголёк, ушко. – Кто тебя просил за меня всё решать?

Поцелуем поймав слезинку, Северга прижала девушку к себе и просто стояла с нею в обнимку. Она впитывала дрожь тёплого, мягко-податливого тела, пила его жар, наполняясь лёгким, ярким хмелем, а болотная зелень ельника окружила их покоем тихой спальни. Что ей оставалось делать, если подснежник сам доверчиво тянулся к ней, щедро предлагая свою чистоту? А отвергнешь – завянет… Вот и поди пойми это девичье сердце, безрассудное, жертвенное и великодушное.

Ей оставалось лишь принять этот дар со всей нежностью, на которую она только была способна. Бережно освободив девушку от сорочки и любуясь наготой её тела, пробуя её на ощупь подушечками пальцев, она щекотала дыханием пупок Голубы, исследовала кучерявую поросль – даже та пахла подснежниками. Кожу окутывала тонкая дымка запаха трав: видно, девушка готовилась к этому дню – мылась в бане и натиралась шариками из мяты, душицы и тимьяна. Это было совершенно излишним: невинность Голубы и без дополнительных ухищрений ласкала обоняние навьи трогательной смесью молока и мёда.

Пышные бёдра, мягкие складочки живота, девственная, никем ещё не ласканная грудь – всё это в обрамлении волнистого плаща медно-русых волос покорно ждало первых прикосновений, но Северга не спешила: всю свою нежность и благодарность она изливала поцелуями. Приглушённое золото солнца едва сочилось сквозь густую хвою, а Северга пыталась разбить это пугливое оцепенение и бездеятельную покорность, с которой Голуба принимала ласки. Девушка была совершенно неискушённой, даже правильно целоваться приходилось её учить – терпеливо и ласково. Впрочем, усваивалась эта сладкая наука легко.

– Я понимаю, ты пришла сюда лечить меня, а не получать удовольствие, но полезное можно и соединить с приятным, – шепнула навья, раздвигая колени девушки.

Всю ловкость своего длинного, искусного в ублажении языка приложила Северга, чтобы добиться от Голубы одного пискляво-испуганного «ой». Внимательно слушая прерывистое дыхание и по нему безошибочно читая все оттенки чувств, женщина-оборотень продолжила и углубила свой поцелуй взасос, которым она обхватила розовые горячие складочки. И она достигла цели: пальцы Голубы неуклюже скользнули ей в волосы. Радость растеклась теплом по жилам: ну, хоть какой-то отклик!

– Не спеши только отдавать, прими и от меня хоть что-то взамен, – ныряя взглядом в глубину затуманенных, хмельных глаз Голубы, улыбнулась Северга и выскользнула из штанов.

Может быть, не самым действенным, но уж точно самым приятным из упражнений для неё было размещение тяжёлой, пухленькой ножки Голубы у себя на плече. Несколько мягких, пробных движений бёдрами – и Северга нашла нужную глубину и частоту, от которых по нервам бежали раскалённые белые молнии. В глазах девушки отразилось недоумение и смущение, но скоро они закатились и обморочно затрепетали ресницами. Опавшая хвоя шершаво жалила колени, еловые лапы сомкнулись, образовав зелёное укрытие, а ручей обещал никому не рассказывать о том, что происходило на его берегу.

Почти до предела измотанная наслаждением, Северга опустилась рядом с разморённой Голубой. Закутавшись в распущенные волосы и порозовев, словно в парилке, та проронила:

– Я не такая красивая, как моя сестра…

Северга чтила святое право девушек нести чушь до, после и уж тем более во время соития, но в ответ на эти слова едва не хохотнула.

– Милая моя, женщина в такие мгновения прекрасна. Любая женщина становится самой красивой на свете, когда открывается для ласк. Меня не волнует твоя сестра: сейчас я с тобой и я наслаждаюсь.

Вынимая из солнечно-янтарных прядей застрявшие хвоинки, она целовала Голубу то в сливочно-белое круглое плечико, то в розовое колено, а потом снова добралась до губ и надолго лишила этот ротик возможности говорить глупости. Плевать она хотела на эту белобрысую морковку, когда под ней вскрикнула мягкая, тёплая и уже почти родная пышечка Голуба. Северга сама содрогнулась всем телом и душой и обняла затрясшуюся мелкой дрожью девушку – впрочем, нет, уже женщину. Слизнуть с пальцев «сок девственности», как она любила, навья не удосужилась: было не до того – тут успокоить бы тоненько, совсем по-девчоночьи всхлипывавшую Голубу. Неполноту объятий из-за плохо повинующейся правой руки Северга восполняла нежностью губ, ласковым трением носа о нос и доверчивым замиранием щекой к щеке.