– Ну, что?! – рявкнула она. – Это и есть твоё хвалёное исцеление?!

– Да погоди ты… – начала было Тихомира, но увесистый тумак сшиб её с ног.

Разъярённую Горану с трудом оттащили обе её дочери, Огнеслава и ещё пара работниц кузни, а Тихомира на несколько мгновений улетела в путешествие по гудящей, как колокол, переливчато-звёздной бездне, в которую её отправил удар. Звуки слились в смазанную круговерть, а тело, словно бы действуя отдельно от души, с пьяной неуклюжестью поднялось на четвереньки. Качая головой, она по частям стряхивала с себя эту оглушённость: сначала с глаз, потом с ушей, а затем и с прочих чувств. Горана, окружённая всеобщим сочувствием, сидела поодаль на скамеечке, вцепившись зубами в собственную косу…

Тихомира шатко встала на ноги и с сосредоточенным упорством, не обращая внимания на звон в голове и привкус крови во рту, продолжила счищать корку. Нет, не могло такого быть! Твердяна не окаменела, это что-то другое, без сомнения. Постепенно открылось всё тело, на котором не осталось ни клочка одежды: она то ли сгорела в лаве, то ли растворилась в ней.

– Нет, нет, не может быть, – бормотала Тихомира, стряхивая последние приставшие кусочки корки.

Блестящее и гладкое, молочно-белое чудо – лежащая статуя Твердяны – было прекрасно, но теплилась ли в его глубине жизнь? Приложив ухо к каменной груди, Тихомира вслушалась… Тишина. Взор Гораны раскалённым прутом сверлил ей спину, и она не решалась обернуться и встретиться с ним.

– Она поверила тебе, – проговорила Горана глухо и сипло. – Мы все поверили. И что теперь?…

Тихомира всё же повернулась к ней.

– Да погоди горевать! Может, это просто вторая корка, которую тоже надо разбить?

Цепляясь за ускользающий хвост птицы-надежды, она схватила молоток и постучала по каменному плечу… Тщетно. Мерцающая поверхность даже не примялась, белая фигура лишь отозвалась гулким звоном.

– Значит, должен быть какой-то иной способ, – сказала северянка, озираясь в поисках чего-то, что, как ей казалось, должно было непременно помочь.

Вокруг были только растерянные, хмурые и печальные лица. Не у кого спросить совета… А лоб Твердяны блестел, словно ледяной.

Лёд!

– Отчего тает лёд? – подумала молодая оружейница вслух, не в силах удержать диковатой, сумасбродной улыбки.

Все смотрели на неё так, словно считали спятившей, а Тихомира сама себе ответила:

– Правильно, от тепла. А что теплее всего на свете? Нет, не огненное озеро на Ворчун-горе, отнюдь. Есть кое-что погорячее! Зовите сюда матушку Крылинку!

– Ты рехнулась? – рыкнула Горана, блестя серебристой поволокой боли в затуманенных глазах. – Хочешь, чтобы она прямо тут сошла с ума от горя?!

– Этого не будет, – улыбаясь всё шире от внезапно накрывшей её сердце волны тепла, сказала Тихомира. – Я чувствую… Я знаю. Ну же, позовите её! Да захватите для Твердяны что-нибудь из одёжи!

Все нерешительно мялись, боясь принять за правду её слова. Лишь Огнеславу Тихомира сумела расшевелить и заразить своей верой: княжна-оружейница шагнула вперёд и опустила руку на плечо северянки.

– Кажется, я смекаю, к чему ты клонишь, – сказала она с теплом в голосе и искоркой понимания в глубине зрачков.

Она стремительно вышла за калитку и исчезла в проходе, а Тихомира осталась стоять возле Твердяны, всё с той же улыбкой поглаживая её мраморно-белые пальцы. Горана молчала, но её взгляд начал медленно просветляться: может быть, она тоже что-то поняла, а может, просто собирала осколки последней надежды в ожидании чуда.

Калитка распахнулась, и на площадку вихрем ворвалась счастливая Крылинка, но свет радости сменился на её лице растерянностью, а узелок с одеждой упал к её ногам, едва она увидела вместо живой супруги мраморное изваяние. Её колени подкосились, и если бы не Огнеслава, шедшая следом, матушка Крылинка рухнула бы там, где остановилась.

– Не робей, подойди, – ласково сжав её похолодевшие руки, сказала Тихомира. – Она жива, только её надо освободить. И я думаю, ты знаешь, как это сделать.

Услышав это, Крылинка на глазах у всех вынырнула из омута растерянной слабости. Ещё мгновение назад она горестно висела на руках у Огнеславы с Тихомирой, а сейчас встрепенулась и, оправдывая своё крылатое имя, подлетела к безжизненной фигуре под навесом. Упав ей на грудь, она омочила дорогое лицо тёплыми слезами. Дрожь губ, дрожь пальцев, трепет мокрых ресниц, и вдруг – крак! Не поддавшаяся ударам молотка белая глазурь лопнула с лёгкостью яичной скорлупы, покрывшись сеточкой тончайших трещин. С шорохом, как опадающие листья, льдисто-мраморная шелуха посыпалась с груди Твердяны, сделавшей первый судорожно-хриплый вдох. И вот она – живая кожа, которую они все искали под верхней грубой коркой!

– Родненькая моя… – Заплаканная улыбка Крылинки сияла, как солнце сквозь просвет в дождевых тучах. – А я уж и не чаяла…

Одно движение сильного плеча – и скорлупа осыпалась с тела Твердяны, гладкого и невредимого; ни одного ожога не оставила на нём огнедышащая кровь Огуни, ни единый волосок в косе не пострадал. Приподнявшись на локте, оружейница посмотрела на супругу прежними, яхонтово-синими глазами, из которых бесследно ушла жуткая морозная пустота.

– Я вижу… Вижу тебя, – с ласковой хрипотцой сказала она, касаясь пальцами щеки своей жены.

А та, смеясь и плача одновременно, обнаружила ещё одно чудо:

– Шрамы… Их нет, Твердянушка! Ушли подчистую!

Сладко потянувшись, как после долгого и крепкого, освежающего сна, Твердяна блеснула зубами в широкой улыбке и впилась поцелуем в губы Крылинки с молодой страстью. Её нагота была лишь отчасти прикрыта складками одежды обнимающей её жены, и оружейница, оглядев себя, сказала:

– Чего это я нагишом? Одёжка какая-нибудь есть?

– Есть, есть, моя ненаглядная, – опомнилась Крылинка, смахивая слезинки с ресниц и расторопно подбирая принесённый из дома узелок. – Вот, накинь.

Твердяна облачилась в застиранную рабочую рубашку и портки, а запасная пара сапогов нашлась в кузне. Обновлённая, с сияющим молодостью лицом, женщина-кошка обвела светлым взглядом родных и протянула руку старшей дочери, стоявшей чуть поодаль с блестящей плёнкой счастливых слёз на глазах. Судорожный вздох облегчения вырвался из груди Гораны, и она заключила родительницу в крепкие объятия.

– Испугалась, дитятко моё? – поглаживая её по лопаткам, молвила Твердяна. – Ну ничего, ничего, вот и обошлось всё.

Кузня наполнилась смехом и радостными криками. Твердяну с Крылинкой обступили со всех сторон – не протиснуться, но Тихомира и не стремилась пробиться к виновнице всеобщего ликования. Волна напряжения схлынула, оставив после себя приятную усталость в теле и тепло под сердцем.

– Ну… прости уж меня, что ли, – подошла к ней смущённая Горана. – Водичкой целебной из Тиши умойся – и пройдёт синяк.