– Дык я… как лучше хотела, – отозвалась внучка Твердяны, смущённо откидывая наголовье и снимая шлем. – Ведь у нас получилось же, да? К чему платить, когда можно взять даром? Хмарь растаяла и уже не держит души… Они свободны, так ведь?

Походка Радимиры была подозрительно тяжела, сдвинутые брови резко выделялись на залитом ярким солнцем мертвенно-белом лице, а ладонь она прижимала к левому боку. Сердце Дарёны съёжилось от зябкого, как осенний ветер, скорбного веяния.

– Все целы? – спросила Радимира.

– Да все, кажись, – отозвалась Горана.

Никто из лучниц не пожаловался – все вышли невредимыми из пещеры. А начальница крепости, отняв от бока окровавленную ладонь, пробормотала с мрачной усмешкой:

– А вот я, кажись, не совсем.

– Уж не осколком ли хмари тебя задело, госпожа? – сразу посуровев, глухо промолвила Горана. Склонившись к ране, она сокрушённо покачала головой: – Аж кольчугу пробил, гад этакий…

Солнечное небо раскололось пополам, как зеркало в пещере, и обломок его попал Дарёне в сердце. За плечом, дыша холодом, встала тень Тихомиры; за считанные часы она угасла от раны, нанесённой оружием из твёрдой хмари, но это случилось в бою, а Радимира поймала гибельный удар теперь, когда вокруг зеленели мирные поля и безмятежно колыхались еловые верхушки.

В крепость Радимира добралась сама, опершись на плечо Гораны. Дарёне с помертвевшим, закопчённым болью сердцем оставалось только подпирать спиной стену бани, в которой оружейница извлекала из раны сероглазой начальницы Шелуги проклятый осколок; вся дружина собралась на внутреннем дворе крепости, и солнце солёными лучами резало горькую тишину ожидания. Шумилка бродила сама не своя, дёргая себя за косу и бормоча:

– Что я натворила! Это из-за меня…

Опомнившись, Дарёна поймала внучку Твердяны за руку, обняла её, прильнула к окованной стальными пластинками груди.

– Не казни себя, Шумилка! – Она скользила ладонями по щекам молодой лучницы и по её гладкому черепу, словно стремясь забрать себе её горечь. – Не надо, моя родная… Уж ежели кто и виноват, так это я. Это я затеяла поход к Озеру, я попросила Радимиру о помощи. Ты тут ни при чём, ты хотела как лучше. И ты всё сделала правильно.

– Да как же правильно-то? – вздохнула кошка, ловя руки девушки и ласково сжимая их в ответ. – Ежели б не та стрела, не полетели бы осколки. Нет, Дарёнка, не утешай меня. Коли госпожа Радимира умрёт, это будет на моей совести.

Дарёна не знала, как ей разорваться между Радимирой и подавленной, сникшей под грузом вины Шумилкой. Всё, что она могла – это присесть около постели начальницы крепости, сжать её руку и тихонько напевать одну свою песню за другой – из свежих, послевоенных, о весне, яблонях, победе и воссоединении возлюбленных. При взгляде в бледное, но спокойное лицо Радимиры перед нею вставал образ Тихомиры, лежащей на кровавом снегу…

– Твой голос – это чудо, – слетело с серых, пересохших губ женщины-кошки.

Ни тени сожаления о своей судьбе не проступило в морщинке между её тёмных бровей, а воду из Тиши она пила покорно, но без особой надежды на исцеление. Силы её таяли, веки трепетали и закрывались, а с губ в бреду срывалось:

– Олянка… Лада…

Когда тёмные тучи бреда на краткое время сползли с её сознания, Дарёна, не выпуская её руки, спросила с глухой, надрывной скорбью в сердце:

– Ты называла имя, госпожа… Олянка. Это твоя возлюбленная? Может, её позвать к тебе?

– Её уж не позовёшь, – хриплым полушёпотом ответила Радимира.

– Почему? – Печальная догадка тронула Дарёну тёмным, прохладным крылом.

– Нет её больше, – ответила Радимира. – Приснились мне однажды синие глаза и чёрная коса. Обрадовалась я, думала – знак о суженой мне был. Так оно и оказалось… Вот только вела тропинка судьбоносная на запад, в Воронецкое княжество. После войны все связи у нас с ним были оборваны, невест оттуда брать не дозволялось. Пошла я к государыне, всё рассказала, попросила разрешения пересечь границу. Государыня, конечно, не разрешила… Сказала мне она так: «Не тужи, Сестра. Судьба ещё обязательно к тебе постучится. Ежели первый раз упущен был, то отойдёт она от твоей двери, покружит, поплутает иными путями-дорогами да и опять придёт к твоему же дому». Горько это было, Дарёнка, ох как горько… Знать, что живёт где-то твоя горлинка, твоя лада – и не иметь права до неё даже дотянуться.

Радимира закашлялась, закусила губу, измученно откинула голову на подушку. Дыхание с хрипом вырывалось из её груди, и студёный, как зимняя ночь, скорбный страх обдал Дарёну водопадом из мурашек.

– Не разговаривай, госпожа, побереги силы, – прошептала она, промокая чистой тряпицей крупные капли пота, выступившие на лбу Радимиры.

– Не для кого мне их беречь, – улыбнулась та. – И душу свою открыть некому, кроме тебя, Дарёнка… Светлая ты. – Улыбка медленно погасла на её губах, растаяв, как закат в сумраке ночи. – А всё ж дотянулась я до Олянки… В снах мы встречались с нею. По дорожкам в садах цветущих гуляли, под сенью леса целовались, цветы высокогорные собирали… А однажды сказала она, что замуж её отдают. Говорит она мне это, а вокруг непогода бушует, дождь хлещет, косу её вороную мочит. Однако и после её свадьбы мы продолжали в снах встречаться, только грустная Олянка была, всё печальней раз от разу становилась. Сидим мы однажды с нею на берегу ручья, а она и молвит: «Недолго мне осталось, лада. Как прилетит к тебе голубка белая – знай, что это душа моя от тела отлетела». И верно… Долго ли, коротко ли – упала на грудь мне птица-голубка, вся как снег белая, крыльями машет, будто обнять хочет. Так и узнала я, что не стало Олянки на этом свете. – Радимира чуть отвернула голову от Дарёны, а в тени её усталых ресниц не было ни горечи, ни досады, ни страха. – На государыню я обиды не держу. По договору с Воронецким княжеством пересечение границы означало бы объявление войны… Не могла княгиня ради моей половинки ставить под удар мир в нашей земле. А у меня духу не хватило на запреты плюнуть… Млада твоя смогла, а я – нет. Сейчас вот думаю – может, и обошлось бы всё. Украла б Олянку потихоньку – и дело с концом. Государыня разгневалась бы, конечно, но потом, наверно, простила б. Да что уж теперь…

Устав говорить, Радимира смолкла. Неглубокое дыхание срывалось с её губ коротко и отрывисто, а вскоре она как будто задремала. Дарёне, сидевшей около неё на низенькой ножной скамеечке, думалось: не оттого ли Лесияра благословила Младу на брак с нею, гостьей с запада, что стучала ей в душу та голубка белая? Тело затекло, спина ныла, но Дарёна не покидала опочивальни, прильнув щекой к прохладной руке Радимиры.

– Пошла б ты да отдохнула, Дарёнушка. – Шёпот Гораны тепло коснулся её виска, а большие ладони женщины-кошки опустились ей на плечи покровительственно и заботливо.

Дарёна только мотнула головой, не сводя взора с лица Радимиры.

– Я домой заглянула, – снова шепнула оружейница. – Млада покуда без изменений. Уж не знаю, получилось у нас или нет… Подождём ещё.