Кто-то обнял самоотверженную певунью за плечи, а та не хотела оставлять Тихомиру, противилась сильным, любящим рукам. Светловолосая оружейница тоже пыталась сказать ей: «Иди домой», – но в горле разлилась холодная, гулкая немота, язык лежал во рту куском неживой плоти.

– Млада, я останусь! Тихомира ранена, – рыдающим полушёпотом выдохнула Дарёна.

Живительная вода из Тиши пролилась северянке в рот, и откуда-то взялись силы глотать. Мягкое медовое тепло пробралось в безжизненное нутро, напоминая о летнем дне с запахом цветущего луга, треском стрекоз и неумолчным пением кузнечиков. Отняв баклажку от губ Тихомиры, Млада напоила и Дарёну, дрожавшую не то от холода, не то от перевозбуждения.

– Вот так, успокойся… Озябла? Счастье моё, тут опасно. Давайте-ка вы обе – домой.

Крепкие руки синеглазой женщины-кошки победили силу притяжения снега, а Дарёна заботливо подобрала меч северянки.

– «Врагов жестоких слышен стон: погибель чуют нюхом», – продолжала напевать она негромко, с чистым перезвоном серебряных бубенчиков в голосе.

Тихомира уже не увидела, как с холмов ударили дальнобойные метательные орудия, и в середину навьего войска полетели огненные шары, разрываясь с грохотом и ослепительными вспышками. Навиев воронками расшвыривало в стороны от диковинно распускающихся лепестков пламени, и их продырявленные тела сшибали с ног соратников. Это подоспел полк огневой поддержки с военным изобретением княжны Светолики – разрывными снарядами, начинёнными острыми стальными пластинами с волшбой. Над полем боя заскользили треугольные тени, сбрасывая на врага сосуды с огнём, который тут же охватывал тела ночных псов, и те с истошным воем вертелись живыми светочами, катаясь по снегу в попытках потушить себя. Навии-лучники обстреливали крылатых огнеметательниц, несколько из них рухнули в бурлящее море битвы, но большинству удавалось увёртываться и уходить невредимыми обратно за холмы. Летательные приспособления, даже ощетинившиеся застрявшими в крыльях стрелами, не теряли своих воздухоплавательных свойств, унося кошек-лётчиц в зимний мрак предгорья.

Чёрные волны навьей рати схлынули прочь от Белых гор, отступая вглубь Воронецкой земли. Кошки в приступе ликования бросали вверх шлемы и грозили тучам мечами, но Радимира, шагая к своему шатру, не спешила радоваться. Ночные псы носили на глазах сгустки хмари, не дававшие им надолго ослепнуть от вспышек света; у многих, правда, хмаревую защиту смыло дымом яснень-травы, но, тем не менее, это показывало, что враг быстро учитывал и исправлял свои ошибки. Он отступил, но лишь для того, чтобы собраться с силами для нового натиска.

К погребальному костру собралось всё Кузнечное. Сложенная солнечным кругом куча дров возвышалась на берегу реки под гнетущим куполом тёмного неба; на душистом можжевеловом одре покоилась Тихомира в полном воинском облачении, обложенная со всех сторон сушёной яснень-травой. Тревожно мерцало дрожащее пламя светочей, в морозной тишине поскрипывал снег под ногами живых. В этот день множество дочерей Лалады отправились в последний путь в плащах из ревущего пламени: чудесные сосны не принимали в себя мёртвые тела. Светловолосая оружейница тихо скончалась, не пролежав в постели и дня: страшная сквозная рана, разворотившая ей живот, так и не затянулась, да и крови вытекло слишком много.

С севера прибыла на похороны её сестра Брана со своей спутницей жизни Ильгой. Дарёна впервые видела супружескую пару из двух женщин-кошек: такие союзы встречались в Белых горах реже, чем другие. Брана походила на сестру, почти как отражение в зеркале – те же льняные мягкие волосы, золотые ресницы и глаза цвета мышиного горошка, вот только ростом она вышла чуть ниже и костью тоньше. Ильга, медно-рыжая, белокожая и веснушчатая, была на сносях: из-под длинного, ничем не подпоясанного кафтана выпирал девятимесячный живот. Глаза родственниц оставались сухими, сумрак накладывал на их лица серый отпечаток усталости и скорби, а в руках у каждой из них потрескивал, плача смолой, погребальный светоч.

– Не пускаешь супругу на войну? – спросила Твердяна у Ильги.

– Да она сама нейдёт – меня, брюхатую, покинуть боится, – ответила та невнятной скороговоркой.

Дарёна еле понимала её туго сплетённый, окающий северный говорок; Тихомира, будучи родом из тех же мест, разговаривала не в пример разборчивее, хоть и тоже налегала слегка на «о».

– Хозяйство-то на тебе одной, что ль, оставлю? – проворчала Брана. – Тебе ж со дня на день рожать, потом с дитём нянчиться… По дому-то кто дела делать станет?

Матушка Крылинка, расплывшаяся и поблёкшая, с первыми блёстками седины в собольих бровях, украдкой вытирала глаза и покрасневший от слёз нос. К Тихомире она привыкла и привязалась, как к родной, а супруге горько пеняла:

– Почто пустила её в сечу проклятую? Оставила б при себе, в кузне – глядишь, и жива бы осталась Тихомирушка…

– У неё своя воля и своя судьба, – сдержанно отозвалась оружейница. – Она сама так решила, разве ж я ей указ? Не родительница я ей, чтоб не пущать.

Плечи Дарёны обнимала рука Млады, а сердце висело в груди раскалённым угольком. Перед глазами всё ещё стояли корчащиеся от боли навии с кровоточащими ушами, а убийца Тихомиры грохался на снег перед её мысленным взором снова и снова. Дарёна никогда прежде не видела таких жутких, опустошённых и сплющенных голов с перекошенными лицами и закатившимися глазами; осознание, что это сделал с вражеским воином её собственный голос и сложенная ею песня, медленно вырастало из тьмы большим, беспокойным, лохматым зверем. Она не могла сидеть в светлице, вышивать и дрожать в страхе и ожидании: а если Младу убьют? а если враг придёт к ним домой? Его следовало гнать прочь и бить ещё до того, как он переступит белогорские рубежи, и под сердцем у Дарёны тлело беспокойное желание самой броситься в бой, защищая супругу своими песнями.

«Шило у тебя в попе, что ли? – ворчала матушка Крылинка. – Не пущу! Не смей! Куда с брюхом – в сечу?!»

Твердяна дневала и ночевала в кузне, надрываясь на работе, и не сумела воспрепятствовать Дарёне в осуществлении её затеи. Но даже если бы Крылинка встала в дверях, загородив проём своими необъятными телесами, Дарёну это не удержало бы. Она знала, чуяла: песня убережёт и её саму, и прогонит хмарь, а кольцо вмиг перенесло её на границу. Дальше пришлось немного пройти пешком по холмам, пыхтя и поддерживая живот, так как через западный рубеж кольцо не открыло бы проход. Сцепив зубы, Дарёна терпеливо выслушала выговор от Млады после боя; да, её любимая синеглазая кошка была права – следовало беречь себя и ребёнка, но как отпустить супругу в снежный смертоносный мрак, скрежещущий железными зубами?!

«Не вздумай больше лезть в драку, – отрезала Млада решительно. – Ты нам всем здорово помогла, ты умница, моя смелая девочка, но ставить твою жизнь и жизнь нашей крохи под угрозу – безумство! Твоё место – дома, так будет правильней, да и безопасней для тебя и дитяти».

Отзвуки этого разговора смешивались с треском огня, который голодным вёртким зверем перескочил со светочей на дрова, подбираясь к можжевеловому ложу. Светлое и высокое весеннее небо, переплетение теней от яблоневых веток, блеск солнца на холодной воде в ковшике… День помолвки плыл в солёной пелене слёз, а пшеничный разлёт бровей Тихомиры и её лучистая улыбка стояли перед Дарёной как живые. Труп того, по чьей вине глаза гостьи с севера навек закрылись, рассыпался в прах, но боль не отпускала сердце из своих тисков. Убивать всех ночных псов, разрывать их своим голосом на части, чтобы у них лопались сердца и черепа! Так и только так.