В Бутане искусство — не столько средство выражения отдельного художника, сколько отражение коллективного духа. Здания и росписи никогда не являются плодом индивидуального творчества, потому что ни архитектору, ни живописцу не приходит в голову создавать что-то «оригинальное». Творчество, стремление к красоте — всеобщая цель, начиная от женщины, которая прядёт какой-нибудь фантастический узор, кончая крестьянином, который на гончарном круге делает кувшин для своего дома. Здесь стремятся внести красоту в будничную жизнь точно так же, как мы, на Западе, стараемся окружить себя комфортом.

Счастье и красота — синонимы в Бутане, и чаще всего эти понятия бывают выражены одним словом. В погоне за счастьем у себя мы сплошь и рядом забываем, что красота входит в него непременной составной частью. Мы почему-то зарезервировали производство красоты за немногими специалистами — горсткой прославленных личностей, которых все называют художниками. Но разве в состоянии все Пикассо, вместе взятые, прикрыть уродства, окружающие нас повсеместно? Глазу не на чем остановиться там, где представления об «удобстве» и «функциональности» вытеснили красоту и естественность.

В Бутане я стал лучше понимать потерянную гармонию средневекового города, где художественное мастерство считалось просто ремеслом. Его не прятали за музейными стенами, а занимались им ежедневно.

За три дня в Бумтанге мы обошли с Тенсингом всю долину, все окрестные монастыри. Каждый раз я свидетельствовал своё уважение настоятелю, перекидывался шуточками с молодыми монахами. Те при моём появлении дивились моему виду и трогали себя за нос, дабы удостовериться, что он не такой длинный, как у гостя. Я делал записи, фотографировал и старался узнать как можно больше об истории этих монастырей.

В монастыри, как правило, отдают младших сыновей. Они поступают туда в девять лет, поэтому забавно было видеть, как стены, изображающие суровых святых и страшных демонов, оглашаются звонкими ребячьими голосами и смехом. Дети бегают взапуски среди крашеных колонн в залах для торжественных собраний, носятся по крутым лестницам, виснут на балконах, играют во дворе с собаками и кормят ручных голубей. У всех чисто вымытые довольные мордашки; одеты они в красные развевающиеся на бегу тоги.

В Джакаре надо было решать, продолжать ли путь на восток или возвращаться назад. Семнадцать дней прошло с тех пор, как я покинул Тхимпху; давали себя знать недоедание, плохой сон и усталость долгих переходов.

Тем не менее я был преисполнен решимости идти на восток — в самую неисследованную, самую труднодоступную часть Бутана. Душа стремилась в поход, но холодный рассудок противопоставлял ей резонные доводы.

Смогу ли выдержать три недели, питаясь одним рисом?

Муссон ещё не кончился, и дороги размыло.

Описание маршрута наводило уныние: сплошные ущелья и перевалы, холод, дождь, снесённые мосты. Все в один голос твердили, что самое худшее ещё впереди…

Я размышлял, сидя при свете керосиновой лампы. Бутанские горы кольцом сомкнулись вокруг меня. На карте значились безымянные цитадели — я узнал об их существовании только здесь от властителя закона и старого ньерчена в Джакаре.

Может, не стоит? Я ведь и так достаточно повидал в сравнении с другими визитёрами. Но в моменты депрессии магические названия всплывали в памяти как далёкие негасимые маяки.

Нет, надо продолжать. Надо посмотреть все закоулки и пометить на карте кружками места, где зияют белые пятна.

Четыре дня спустя я послал Тенсинга к джакарскому тримпону просить лошадей и носильщиков.

Решение принято. У толстого, вечно улыбающегося ньерчена удалось раздобыть две дюжины яиц (большинство оказались тухлыми). Властитель закона отрядил с нами пятерых носильщиков.

Могучей старой деве лет тридцати пяти предстояло возглавить отряд. В него входила хрупкая пятнадцатилетняя девушка с обезоруживающей улыбкой на хорошеньком личике. Она смущённо теребила пальцами цветастое платье и, похоже, была готова исполнить любую работу, за исключением переноски тяжестей. С нею был постоянно ухмыляющийся жених и ещё один паренёк, помоложе. Завершал парад мужчина лет тридцати на вид, крепкий холостяк, пришедший из далёкого монастыря. Я быстро заметил, что громкогласная начальница с пышными формами внушает ему нескрываемый ужас.

При виде такой компании я понял, что дело моё обречено на провал и, кроме неприятностей, ничего не выйдет. Для меня был предназначен молодой пони, почти жеребёнок, громко именовавшийся верховой лошадью.

— А есть к ней седло? — спросил я.

— Нет.

При этом было добавлено, что седло можно попытаться раздобыть в пути. На пони явно ни разу не садились; я не решился играть в ковбоев, а попросил попробовать паренька.

— Сами пробуйте, — буркнул тот.

Я рассердился:

— Найдите тогда другую лошадь!

Парень ответил, что ничего не выйдет: все лошади отправлены на пастбище высоко в горы.

Я не боялся ходьбы (слава богу, опыт уже достаточный), но шагать без страховки — верховой лошади или на крайний случай мула — было страшновато. Пять, а то и все шесть дней продлится путь до Лхунци, следующей крепости за перевалом. А перевал этот, судя по описаниям, выше всех, что встречались нам до сих пор.

Пришлось отправиться в дзонг на приём к властителю закона.

— Мне нужна верховая лошадь, — твёрдо заявил я.

Тримпон в ответ улыбнулся, напомнив мне Пасанга — несговорчивого управителя гостевого дома в Тхимпху. Зная, что только гнев короля заставит действовать местного владыку, я, чеканя слова, сказал, что король распорядился оказать мне всю необходимую помощь.

Тримпона это нисколько не тронуло. Паренёк из моей компании, видя, что высшая власть не реагирует, злорадно заухмылялся. Я набрал побольше воздуха и добавил, что не двинусь с места, пока мне не найдут верховую лошадь.

— Дайте по крайней мере мула, — подсказал я. В дзонге я видел несколько крепких животных.

— Это королевские мулы, — с почтением произнёс тримпон. Иными словами, неприкосновенные.

— Попробую организовать вам что-нибудь завтра, — пообещал он наконец. Я вышел в полной уверенности, что он не ударит палец о палец.

Так оно и вышло. Утром, когда я пришёл к властителю закона, он потягивал пиво с высоким молодым мужчиной. Это оказался рамджам округа, который мне предстояло пересечь по пути на восток. Пиво несколько успокоило гнев, и мы сговорились, что я возьму пони рамджама. Он отправится с нами пешком и в первом селении достанет лошадь.

Удовлетворённый, я велел Тенсингу выступать, а сам остался в компании, решив что несколько кружек не повредят. Время, конечно, было не самое подходящее для возлияний: солнце едва встало из-за гор и полдолины ещё лежало в фиолетовом тумане…

Когда мы достаточно заправились, рамджам изменил своё мнение по части удовольствий от пешей ходьбы и взял одну из королевских лошадей. Часам к десяти мы уже ехали шагом по тропе, а за нами бежал слуга.

Возле священного леса я попросил остановиться: хотелось сделать несколько снимков бумажной мельницы, которую я посетил накануне. Это была низенькая, сплетённая из бамбука хижина. Двое крестьян выполняли здесь повинность, готовя бумажную массу.

Выделкой бумаги занимаются во всех крупных крепостях Бутана, и это ремесло требует высокой квалификации. В Бумтанге производится большая часть бумаги, на которой не только в Бутане, но и за границей печатают с деревянных матриц священные тексты и трактаты. Бумага слегка бежевая, шелковистая на ощупь, хотя и с пятнами. В Европе мы ещё долго царапали бы на выделанных ослиных шкурах, если бы много веков назад в Бутане не сделали первую бумагу из древесной пульпы.

Местный сорт изготовляют из коры низенького дерева, в обилии растущего на окрестных холмах. Содранную кору вымачивают в горном ручье. Затем отделяют внешнюю тёмную корку. Очищенную кору варят в больших чанах, добавляя в воду золу, порошок обожжённой глины, известь и пепел для отбеливания. Вываренная кора превращается в тягучую массу, которую отбивают деревянными колотушками и вываливают в кадку с водой.