Я рассказываю ему про похоронное бюро и про ящичек.

— Господи, — говорит он.

Ему это нравится. Он мгновенно оживляется, голос становится трезвым.

Должен сказать, что именно это ему и надо было. Вот он еще больше оживился и протрезвел. Он хочет, чтобы ему рассказывали истории, он хочет убедиться: как бы ему ни было плохо, страшно, стыдно из-за того, что творится у него в полове, мой случай намного хуже. Как всегда, я уступаю. Я рассказываю, как после похоронного бюро весь вечер ездил по замерзшим, разбитым улицам чикагского Саут-Сайда и как мне хотелось, чтобы что-нибудь произошло. Я наговаривал тексты на диктофон, смотрел на компании ребяток в огромных куртках, и мне снова и снова хотелось выскочить из машины и подойти к ним: «Ну чё, пацаны? Как жизнь?» — чтобы мне врезали по голове кулаком или чем-нибудь еще или погнались, — может, мне действительно хотелось именно этого, чтобы за мной погнались, — но было слишком холодно. Я рассказываю, что каждый раз, останавливаясь у светофора, я жду, что на соседнюю полосу выедет какая-нибудь машина, а что будет потом, я пойму заранее, даже не оборачиваясь. Звон разбитого стекла, я окунаюсь в поросшие травой детские воспоминания и вижу собственную кровь, растекающуюся по стеклу. Или останавливаюсь у светофора, и кто-то взламывает ломиком боковую дверцу… нет, не кто-то, это чернокожий в армейской куртке, человек, которого я воображал себе всегда, когда представлял себе, что меня убивают таким образом, он всегда в армейской куртке — и вот он заскакивает на пассажирское сиденье (мне придется убрать ящик, куда его поставить? — на заднее), а потом заставляет меня ехать на озеро, к воде. Велит мне выйти из машины и двигаться к краю парковки, глядя на воду. Приказывает мне встать на колени, а когда я встаю, то он, не говоря ни слова, дважды стреляет мне в затылок.

— Странно, — говорит Джон. — Я всегда представляю, что это происходит в моем доме. Я привязан к стулу, у меня заклеен рот, и когда я вижу направленный на меня пистолет, я не могу ни пошевелиться, ни заорать; единственное, что я могу — это попытаться взглядом остановить пулю. У меня есть дикое ощущение, что я, может быть, сумею остановить пулю взглядом.

— Знаешь, что забавно? — говорю я. — Больше всего меня волновало одно, когда я был там, в Саут-Сайде, когда ездил везде и говорил в диктофон. Мне надо, чтобы после того как меня застрелят на озере, убийца, которому на самом деле нужна была машина, по какой-то причине нашел кассету и прослушал ее, ту кассету, где я рассказываю, что представляю себе, как кто-то, вроде него, убивает меня, и еще рассказываю, как я нашел ящичек, и тогда убийца подумает: какая же я расистская мразь…

— Господи.

— Вот что мне важно! Мне важно, что обо мне подумает человек, который меня убьет. А еще мне важно, чтобы копы, которые в конце концов найдут мою машину где-нибудь в Гэри или Манси, нашли бы диктофон, а нем кассету и послушали бы кассету в поисках каких-нибудь зацепок, и они тоже испугались бы и одновременно улыбнулись, а потом переписали бы и давали слушать друзьям…

— Ничего себе.

Меня уже больше не волнуют смутные угрозы Джона. Это срабатывало и раньше, срабатывало всегда: сейчас я ему интересней, чем он сам.

— А что будет завтра?

— Завтра я встречаюсь с Сарой Мулерн.

— Ничего себе. Потом обязательно расскажи, как все прошло.

— Расскажу.

Я думал, она встретит меня на ступеньках дома, на ней будет пальто — или она будет надевать пальто и настороженно скажет: «Привет, как дела». Но она вышла к дверям без пальто и впустила меня.

Сара Мулерн. Я за ней зашел. Мы собирались поужинать. И вот я у нее дома, и она вся сияет.

Мы садимся на диван. Я поправляю подушки.

— Выпить хочешь? — спрашивает она.

— Давай.

— Пива?

— Ага. Спасибо.

Она идет на кухню. У нее безупречно чистая квартира. В ней царит полумрак.

Она возвращается и ставит альбом парня, с которым училась в старших классах. Этот парень, сверстник моего брата, играл на пианино в гостинице «Оленья тропа» — единственной гостинице в городе, — и альбом у него называется «Оленья тропа». Мы рассуждаем о том, что ему, пожалуй, стоит ненадолго уехать из нашего города, хорошенько оглядеться. Мы разговариваем об ее учительской работе (она преподает в седьмом классе в западном пригороде Чикаго) и о карьере Винса Вона.

Потом мы идем ужинать, после ужина пьем, пробегаемся по моим гастрономическим пристрастиям — хе-хе — и остаемся допоздна. Вспоминаем команду по плаванию, в которой были мы оба, о том, как ужасно плавал я и великолепно она, о том, что ее имя, произнесенное через потасканный громкоговоритель, было для всех остальных символом изящества и силы, о том, что она не проиграла ни одного заплыва, о том, как это подкрепляло мои застарелые комплексы, и о том случае, когда ее маленький брат застал меня в раздевалке в тот момент, когда я вляпался в чье-то дерьмо.

— Никогда про это не слышала.

— А он решил, что это я сам.

— Обкакался?

— Ага. С того момента я был для него исключительно «парень, который обосрался в раздевалке». Невозможно было ему объяснить. Втолковать ему, что я зашел к себе в кабинку и при этом не заметил, что на полу везде валяется дерьмо…

— Да, боюсь, это было сложно.

— Вот-вот.

Быстро соображаю, надо ли ей рассказывать про фотографию, на которую я наткнулся на берегу. Решаю: все-таки не стоит. Это и так слишком дико.

Мы идем в бар и там сталкиваемся со знакомыми, и все они смущаются, увидев нас вдвоем. Никто никогда не видел нас вдвоем: между нами два года разницы, а я не приезжал в Чикаго много-много лет. Я встречаю Стива Фокса, которого знаю с детского сада, — взрослого человека, чье улыбающееся лицо в восемь лет есть у меня в альбомах на фотографиях с дней рождения скаутов-«волчат». Мы с ним где-то минуту разговариваем. С чего начать? Обняться или не надо? Он что ли располнел?.. но Саре становится неуютно. В Линколн-Парке у нас слишком много знакомых, это уже перебор. Мы уходим, отыскиваем маленький уродливый бар и пьем, пока нам обоим не начинает казаться, что мы готовы сделать то, чего оба ждем, — и возвращаемся в ее квартиру.

Вот мы на диване — и вдруг она упирается руками мне в грудь, отодвигает меня, держит на расстоянии вытянутых рук и смотрит бешеным взглядом — и ее глаза в темноте такие круглые, белки глаз такие белые! — и сначала я объясняю это тем, что моя изощренная техника поцелуев вскружила ей голову. Секунду она смотрит на меня.

— Ты выглядишь старше, — говорит она.

И на этом месте я думаю: о, символ! Я выгляжу старше. А еще символично то, что в темноте, пока мы сидим на диване при свете, льющемся сквозь большие окна, слабом желтом свете уличных фонарей, она становится похожей на своего отца. Я видел его всего несколько раз и никогда прежде не замечал, насколько они похожи… Теперь ее глаза потемнели. Я понимаю: то, что она курит (она курила, пока мы сидели в баре), тоже символично. Все это что-то значит: и то, что она сказала про меня, и то, что она похожа на своего покойного отца, и то, что она курит, как курил мой покойный отец, и то, что мы открываем свои губы друг другу, несмотря на то, что мы хоть и жили похожими жизнями, одной дорогой ходили от парковки до бассейна, по утрам плавали по одним дорожкам, но почти не были знакомы. Все это должно что-то означать. Но что именно?

Через несколько секунд мы снова крутим языками во рту друг у друга, и наши головы чуть поворачиваются в одну сторону и в другую. Но что же это за странный взгляд, которым она на меня посмотрела? Каждый раз, когда я открываю глаза, ее глаза открыты. Я начинаю нервничать. А может, это она нервничает? Да. И я знаю почему.

Она знает, что в машине, которую я взял напрокат, стоит ящик с материным прахом.

Именно так. Она обо всем догадалась. Она поняла, что я ездил с ним, поставив его на пассажирском сиденье, а иногда на пол, рядом с пакетами из «Бургер-Кинга» и бутылками яблочного сока, словно мы совершали какое-то совместное путешествие… Она поняла, что прошлым вечером я разговаривал со своим другом, потенциальным самоубийцей, и не мог решить, хочется ли мне, чтобы он покончил с собой, а еще она знает, что вчера я притормозил перед домом, где живет семья Рики, и знает, что час спустя, когда я был в городской библиотеке, то нос к носу столкнулся с его матерью — я забыл, что она там работает, — и мама Рики обняла меня, и мы поговорили о Рики, о его теперешней девушке и так далее, а я ей ничего не рассказывал подробно, ведь если бы я рассказал, то и обо всем догадалась бы, она поняла бы, что я хочу рассказать всему миру о ее муже, она поняла бы, как, без сомнения, понимает это Сара, — что пока я ехал через лэйк-форестское кладбище, то, что рядом с берегом, где много надгробных камней, окруженных лужицами, тонкими замерзшими лужицами, я слушал по радио передачу с Дэнни Бонадусе — тем самым, который играл в «Семействе Партридж»^[180]1, хотя это и не очень хорошо — слушать такое, когда проезжаешь через кладбище, но потом там зазвучал знакомый голос, который рассказывал что-то о сексе, и… кто же это?.. Это же Сари Локер, Сари Локер — гость «Шоу Дэнни Бонадусе» по радио, на кладбище, и рассказывала она о том, как надевать презервативы ртом. Я был настолько потрясен, что остановил машину, чтобы обозначить свое потрясение, продемонстрировать его и самому себе, и тем, кто мог бы меня заметить, хотя на самом деле я, конечно, не был потрясен настолько, чтобы останавливать машину. И Сари сказала ему что-то нехорошее, что-то про его недавно закрытое телевизионное шоу, и когда ее уже не было в студии, он напустился на нее, стал называть нехорошими словами, а я уже ехал к бару в Хайвуде — тому самому, где каждый вечер по пути домой останавливался отец, — поэтому он всегда приходил домой в полвосьмого, тютелька в тютельку, независимо от того, были пробки на дорогах или нет, а еще Сара знает, что когда я сидел в этом баре, весь вымерзший, серый, как моль, то расположился у стойки, заказал «спрайт», и сидел дальше, не имея никакого представления, что я тут делаю, что я ищу в баре, где бывал мой отец. Может, думал, что где-нибудь окажутся его фотографии, а его имя все еще будет написано на доске у бильярдного стола. Не знаю. У него ведь был такой хороший почерк… Я стал смотреть на фотографии команд по боулингу, почему-то надеясь увидеть его там, среди остальных… Конечно, я знал, что он не был большим любителем боулинга…