А потом звонит Джон, который не был знаком с Шалини, и выражает соболезнования.

— Я прочитал в газетах, — говорит он.

— Ясно.

— Квартирного хозяина собираются отправлять за решетку. У него на счету еще сотня нарушений.

— Ясно.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спрашивает он.

— Да нет, вряд ли.

Пауза.

— Я сегодня опять харкал кровью…

Адам Рич не хочет, чтобы его смерть была самоубийством. Шутки в сторону. Он хочет, чтобы это было убийство.

Мы останавливаемся на том, что он был убит рабочим сцены, уволенным из ресторана-театра, на парковке у клуба «Гадюка», прославленного тусовочного места в Лос-Анджелесе. Ему нравится идея насильственной смерти, а еще лучше — то, что она произошла в таком месте, которое ярко свидетельствует, что даже за несколько часов до своей внезапной и кровавой гибели этот человек умел веселиться. Мы же, описывая его жизнь, коснемся его давней зависимости от препаратов, затронем эту тему походя. Мы придумали, что это будут не наркотики, а витамин С: якобы во время съемок «Кода: красный» с Лорни Грин^[160], он зациклился на защите от пожаров и уверовал в то, что определенные вещества могут придать его коже огнеупорные свойства. Мы расскажем про его интерес к мотокроссам и живописи и откроем миру, что Николас из «Восьми хватит» был не просто актером, а кем-то большим: на самом деле это был созревающий гений авторского кино, на момент своей смерти он работал над «блокбастером, совмещающим различные жанры и включающим мультимедиа и интерактивные элементы», — загадочный и многообещающий проект, известный в голливудских кругах как «проект “Скваттер”». Он одобряет все это, ему нравится сама идея безвременной кончины гения.

Рассказ о нем начинается так:

Говорят, что, подлетев слишком близко к солнцу, рискуешь обжечь крылья. Адам Рич — актер, кумир и иконоборец — поднялся слишком быстро и слишком высоко, но 22 марта он подлетел к солнцу слишком близко. Скорбят его сверстники, скорбят его близкие, скорбит вся нация…

Тоф сидит на диване, согнувшись над учебником истории. Я хожу взад-вперед по гостиной и щелкаю пальцами.

— Прекрати, пожалуйста, — говорит он.

— Нет.

Я на взводе. Сегодня великий вечер. Сари в городе. Тоф отправляется на бар-мицву, и мы встречаемся с Сари. О как. О как. Вот так вот.

Мы быстро готовим ужин, и ему надо переодеться…

— Зачем мне переодеваться?

— Ну это ведь религиозное мероприятие, правильно? Напомни-ка мне адрес.

— А я не знаю.

— Стоп. У тебя же есть приглашение?

— Да, но…

— Ну и какой там адрес?

— А оно разве не у тебя?

— У меня? Почему оно должно быть у меня?

— Я его и в глаза не видел.

— Так. Господи боже мой.

Он звонит однокласснику, узнает подробности и выходит в брюках, насчет которых я боялся, что их-то он и наденет — те самые, с чернильными пятнами на кармане.

— У тебя что, нет чистых брюк?

— Если бы кое-кто хотя бы иногда стирал одежду, то были бы.

— Что-что? Ты их хоть раз клал в стирку, умник? Сначала надо хотя бы положить вещь в стирку, ты, маленький…

— А зачем класть их в стирку, если я их вообще не надеваю?

— Черт, как раз для таких случаев, идиот!

Я отвожу его на Юнион-сквер, в гостиницу, где Толстяк Арбакл вытворял свои штучки^[161], а когда он вылезает из машины, я просто счастлив, что этот маленький дебил наконец-то вылез из машины. Я еду обратно в офис, где мы с Муди, Полом и Зевом трудимся над последним интервью Адама Рича — мы утверждаем, что это его эксклюзив нашему журналу:

В.: Кого вы могли бы назвать своим кумиром?

АДАМ РИЧ: Спенсера Трэйси, Джеймса Кэгни и Бэйба Рута^[162]. Особенно Бэйба. Это человек, которого пытались удержать все, кто угодно, — игроки, женщины, алкоголь, а он просто брал один барьер за другим. Это такая высота, которой хотел бы достичь и я. Каждое утро, проснувшись, я думаю, как мне взять очередной барьер.

В.: Значит ли это, что каждое утро вы играете в бейсбол?

АДАМ РИЧ: Нет.

В.: Ха. Ну что ж, такой подход к жизни очень впечатляет. Вы похожи на человека, который готов принять голливудскую жизнь со всеми ее взлетами и падениями.

АДАМ РИЧ: Это вопрос мировоззрения. В последнее время судьба ко мне как к актеру была неблагосклонна. Но я понял главное: прошлое может быть препятствием на пути к будущему.

В.: Но какие-то перспективы существуют?

АДАМ РИЧ: Конечно, но для того чтобы заработать на хлеб, я не собираюсь эксплуатировать свое прошлое.

Чтобы закончить работу над выпуском, у нас остается всего неделя — и это не считая работу в «Кроникл», где к завтрашнему дню должен быть готов рекламный блок о газетных колумнистах:

НАШ ГЕРБАРИЙ: ЧИТАЙТЕ ГЕРБА КАЗНА ДЖОН КЭРРОЛЛ: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СТРАНУ ЧУДЕС^[163]

Как и во всем, мы больше всего ценим легкость. Я снова еду в гостиницу, чтобы забрать Тофа, отвезти его домой, потом вернуться на Юнион-сквер, в гостиницу к Сари. Я замедляю ход перед гостиницей Толстяка Арбакла и надеюсь, что перехвачу Тофа прямо на ступеньках у входа, где он уже меня ждет. Его там нет.

Я объезжаю весь квартал, и когда опять подъезжаю по Полк-стрит и опять останавливаюсь перед гостиницей, его там снова нет, а за мной едет идиотский трамвай, набитый придурками так, что висят на подножках — эге-гей! — и мне приходится сделать еще один круг, но когда я подъезжаю к выебанной туристами Юнион-сквер…

Ну нахуй, буду парковаться под землей, и вот я паркуюсь, а потом прямо в шортах лечу в гостиницу, в вестибюль. К Сари я уже почти опоздал. Она будет меня ждать. Сегодня вечером она улетает, днем у нее семинар, а вечером она улетает, но пока я заберу Тофа и отвезу его, она уже уйдет…

Блядь. Какие-то дети выходят со своими родителями, а его нигде нет. Он не стоит в фойе, как остальные дети, которые ждут своих родителей, он не стоит на ступеньках, как можно было бы ожидать от нормального ребенка, и в дверях его нет, и у лифта, и у стойки портье. Я расспрашиваю детей, и тоненькая девочка, его одноклассница, отвечает: нет, она его уже некоторое время не видела, но наверху еще остался кто-то из детей, так что, может быть, он там…

Я еду наверх в лифте, который весь состоит из хрома и зеркал, и на меня набрасывается кричащая обивка, потом появляется обзор — лифт ездит снаружи здания, — я вижу весь город, и он прекрасен, комнаты на этаже все в стекле, там воздушные шарики, они грустно лежат на полу, а диджей собирает оборудование. Осталось двое нарядно одетых детей, один из них — мальчик в подтяжках. Тофа среди них нет. С одним я спускаюсь в лифте, по дороге расспрашиваю, где может быть Тоф, но он не знает.

Через дверь, по ступенькам, на Юнион-сквер, там еще один идиотский трамвай и толпы туристов, но нет никакого Тофа.

Сари сейчас уедет. А ведь это был мой единственный шанс переспать с сексологом, и сейчас он испарится из-за этого черствого маленького…

Я иду к телефону; проверяю, звонил ли он мне. Не, не звонил. Обратно к гостинице, осматриваю фойе, потом снова в лифт, вид по-прежнему прекрасен, потом снова осматриваю комнату, где был праздник, — сейчас она почти уже опустела, остался лишь кое-кто из родителей, и они смотрят на меня с подозрением, а я в ответ смотрю на них с отчаяньем, но я не могу разговаривать с ними, потому что я не такой, как они, и не знаю, что им говорить: если я начну что-то объяснять, это лишь укрепит их дурные подозрения, усилит страхи и сочувствие к несчастному Тофу. Я опять еду вниз, и в зеркале отражается безумец, а Тофа, может, и в живых уже нет. Его, конечно, похитили, как похитили Полли Клаас^[164] и прямо сейчас над ним измываются, его расчленяют. Или сперва его перевезли в другой штат? Да нет, не может быть. Нет, может. Нет, может. Может быть все, что угодно.