Тоф хладнокровно ждет. Он уже раньше все это видел. Надписывать подарки Тофу — моя обязанность, и накануне вечером я делаю все возможное, чтобы это выглядело как следует, поинтереснее. На некоторых я пишу вымышленные имена или имена соседских детей. На многих, предназначенных Тофу, я пишу свое имя. А если подарок адресован все-таки ему, то его имя написано с ошибками. Еще я так же, как порой поступаю при заполнении школьных бумаг: вписываю другое имя — Терри или Пенелопа — потом зачеркиваю и пишу его настоящее имя, ниже и маленькими буквами. Некоторые я подписываю «От нас», некоторые — «От Сайты», но мой любимый вариант такой:
«ОТ: Господа Бога».
Он не понимает, кого ему благодарить. Он не хочет выглядеть слишком вежливым и молча набрасываться на трофеи, а мы эксплуатируем его желание угодить. Вот открывается упаковка пластилина.
— Спасибо, — говорит он.
— Кому спасибо?
— Не знаю. Тебе?
— Нет, не мне. Господи.
— Спасибо, Господи?
— Ну а как ты думал, Тоф? Чтобы ты смог повеселиться на Рождество, Господь умер!
— Что, правда?
Я поворачиваюсь к Биллу, но он в эти игры не играет.
— Конечно, правда, — говорю я. — Бет, ну разве не правда?
— Ну конечно, правда. Еще бы.
Работа становится еще унылее и рутиннее; ее лишь несколько разнообразил случай, когда я чуть не умер. Было так: самый обычный день, я сидел за своим столом и работал над статьей, где разоблачал рейвы, — то был один из серии материалов, где развенчивалось все, во что верит и чем дорожит мир. Мы развенчали детскую Библию для чернокожих малышей, развенчали программу студенческих кредитов, развенчали колледжи — целиком, как идею, и еще целиком, как идею, мы развенчали работу, институт брака, косметику и «Грэйтфул Дэд»[148] — мы ведь вообще видим свою задачу в том, чтобы указывать пальцем на фальшь во всех ее проявлениях, и это великое дело, возносящее истину на невиданную…
Изнутри меня пинают. Металлическим носком ботинка. Я сижу за столом. Похоже на судорогу, но еще больше похоже на то, что у меня из внутренностей хочет вылезти ложка, и вот она пробивается наружу, старается выбраться из моего тела. Черт. Ничего странного, что меня иногда прихватывает — слишком много бывает кофеина и слишком мало еды, но обычно такое случается не в середине дуя, а утром или очень-очень поздно, когда я смотрю в монитор и вспоминаю ту зиму…
Я продолжаю работать. Но боль, вместо того чтобы ослабнуть, как это обычно бывает, вовсе не собирается ослабевать — она становится сильнее, и тогда, решив, что это как-то связано с моим стулом или отсутствием оного в последнее время, я встаю, чтобы дойти до туалета, но в тот миг, когда я устремляю взгляд на коридор, картинка мутнеет, мир валится набок, и я вижу офис в ракурсе, достойном комикса про Бэтмена — вот новости! — а потом все становится синим… Ковер. Я лежу на полу. Теперь внутри уже пять ложек, все они меньше размером, но в том же месте, они вертятся и пихают меня; это неуклюжие люди в остроконечных башмаках, притопывая, отплясывают на танцполе, который устроили у меня в правом боку. Постепенно до меня доходит, что я… что я валяюсь на ковре и корчусь от боли. Бросаю взгляд на диван, до него, кажется, шага три, и в нем мое спасение. Только как… до него… добраться?..
Никто ничего не замечает. Может, меня подстрелили? Нет, это не выстрел. Я ничего не слышал. А если пистолет был с глушителем? Это вполне мог быть пистолет с глушите… Нет, в меня не стреляли. Но я умираю. Это правда. Я умираю. Наконец-то.
Я не могу говорить. Пытаюсь выдавить из себя: На. По. Мощь. — но мне удается только дышать, часто, по-собачьи; какой-то призрак крадет мои слова, когда они вылетают из…
Вот наконец я умираю. Блядь, я так и знал. Я это заслужил. Мне это очевидно и всем вокруг — тоже. У меня СПИД, и я им заразился, когда произошло то самое — Презерватив Порвался Во Время Контакта С Видавшей Виды Женщиной. Передо мной возникает картинка: где это было (квартира на третьем этаже с кривыми стенами и видом на южный Сан-Франциско; рассвет; я стою у ее кровати, а она стоит на четвереньках) и с кем это было (конечно, я прекрасно ее помню), на меня воспоминания налетают вспышками, проклятье! — надо было проверить резинку, но, ох, мы же наклюкались, мы вообще плохо соображали, что делаем, нас подвез общий приятель, он подбросил нас, он знал, что должно произойти, и мы помчались, помчались к ее квартире…
Блядь, Тоф, прости меня, пожалуйста. Я даже, может, не успею тебе позвонить. Кто тебя заберет? Бет? Будешь жить один? Нет уж… Блядь, надо, чтоб Билл переехал — да, а где он будет работать? Есть еще один интеллектуальный центр, где работает Флэгг, но… А если Билл захочет перевезти Тофа в Лос-Анджелес? Ох, придется сделать так, чтобы этого не случи… Правда, Тоф любит Лос-Анджелес, так почему бы… Как же все-таки двигаются эти облака, все белые, с серыми участками, похожими на старые ссадины и…
Блядь! Какая жуткая боль! Я рожаю!
Почему никто ничего не замечает? Может, они, считают, что это нормально, если я корчусь на полу. Я когда-нибудь раньше корчился на полу? Пытаюсь сообразить, когда это могло быть…
Первым, посмотрев на стеклянную дверь, замечает кто-то из соседней комнаты, где находится редакция «Кроникл»; заходит, и через секунду здесь уже полно людей. Мне помогают перебраться на диван, а потом задают вопросы — где болит, сильно ли болит и почему болит? Может, я так шучу?
— А ты не прикалываешься? — спрашивает Пол.
— Пошел ты.
Я сдерживаюсь и никому не говорю, что умираю. Я всего на 95 % убежден в этом, поэтому не хочу никого пугать. Скоро все выяснится. Я произношу одно слово. Больница. Больница.
— Я тебя отвезу, — говорит Шалини.
— Да, спасибо, — говорю я.
Я бреду к лифту, цепляясь за стенки и опираясь на Шалини. Шалини так хорошо пахнет — о, как же ты хорошо пахнешь, Шалини. Я умираю, Шал. Я умираю. Господи, как же меня скрутило, я даже ходить не могу. Надо, чтобы кто-нибудь меня отнес. У Шал не хватит сил. Черт, черт! Надо ему сказать… Он должен быть в курсе… У лифта я почти готов пойти обратно и попросить, чтобы позвонили Тофу в школу, и он приедет ко мне в больницу, но дойти обратно я уже не смогу — может, попросить охранника в вестибюле, чтобы он позвонил в офис и чтобы тогда они позвонили в школу… Ох, блядь, нет, пока это будут передавать, всё нахуй переврут… Нет, Тофу не надо ничего знать, я не хочу, чтобы он смотрел, как я умираю… Я хочу уйти, как папа, — средь бела дня, застенчиво, так и надо, время у нас было, а прощаться не обязательно, блядь, как же он медленно едет, этот лифт, Шалини, ты потрясающе пахнешь…
В машине я уже почти ору, потому что боль становится в десять раз сильнее той, что сшибла меня на пол. Но я стойкий, как солдат. Блядь, она рвет меня пополам, я как будто в кислоте, изнутри в мой бок вбивает кислоту сотня маленьких нацистов, у которых ботинки с острыми носками… ебаный в рот! Неужели так умирают от СПИДа? Да, именно так. Нет, конечно. Или да. Я понимал уже тогда, когда это случилось, когда порвалась резинка, я с самого начала знал, что это неправильно: и заниматься с ней сексом неправильно, и вообще вся моя жизнь, во всем виноват я, я, я! А Тоф? Все кончено!
Это еще хуже, чем когда мы плыли на плоту, а вода в Америкэн-ривер поднялась слишком высоко, мы попали в стремнину и оказались в воде — все свалились с плота, я окунулся в пену, проглотил целый галлон и не мог справиться, у меня не получалось удержаться на воде, и я все старался рассмотреть, где Тоф, свалился ли он тоже, но мне ничего не было видно, я почти все время был под водой и думал, как же это смешно — утонуть на увеселительной прогулке на плоту, какая это убогая смерть и как жутко, что я неспособен спасти Тофа, где бы он ни был. Но потом река изогнулась, течение замедлилось, я восстановил равновесие, осмотрел ставшую спокойной поверхность воды и увидел, что Тоф один сидит на огромном плоту: он единственный из всех не свалился. И скалится как ненормальный.
