— Понимаешь, если ты, короче, будешь рисовать не то, к чему душа лежит, получится фигня.
В нашем маленьком сообществе появление на экране делает нас местными знаменитостями, особенно в глазах Шалини, которая погружена в дела журнала «Хам», — «нового голоса общины двадцатисчемтолетних прогрессивных американцев южноазиатского происхождения». Там печатаются статьи о неистребимости браков по расчету, уличных бандах, состоящих из американцев южноазиатского происхождения, а еще там есть колонка с медицинскими рекомендациями — ее ведет отец Шалини, врач. Мы с Муди занимаемся дизайном ее журнала, а взамен получаем доступ к ее лазерному принтеру и невероятный, завораживающе частый полуэротический массаж, который она делает нам во время работы. Друзья с верхнего этажа начинают обходить наш офис стороной, потому что каждый раз, зайдя к нам, они видят, как Шалини разминает нам плечи, а мы стонем, вскрикиваем и дергаемся — часто под аккомпанемент ее грубоватой пародии на речь индусов, которых она называет ФОБа-ми — «фантиками от бороны».
— Ой-ой, ты слишком напряженный! У тебя очень сведенный плечи! Надо тебе больше отдыхает, чаще расслабляется, ходить танцы повеселить с другой молодежь.
Она часто нас достает, что мы слишком много торчим на работе. Еще она считает, что нам надо больше заниматься спортом.
— Немного побольше физкультуры — и ты выглядел очень лучше!
Мы приглашаем ее на нашу следующую фотосъемку, чтобы исполнилось ее очевидное желание посмотреть на нас голых.
— Но мне-то не надо будет раздеваться?
— Вообще-то надо.
— Нет.
— «Нет» — в смысле ты не согласна? Или не веришь, что надо?
— Оба. Нет.
А вот Джадд говорит: да. Это наша вторая большая фотосессия-ню. На этот раз мы намерены показать всем, как выглядит настоящее человеческое тело, и этот проект, разумеется, — ответ на всеобщее недовольство тем, что масс-медиа и реклама искажают наше восприятие собственного тела, среднестатистический человек не может и не должен соответствовать завышенным требованиям, которые вбиты нам в головы, то и сё. Итак, вот чего мы хотим, а заодно проверим, получится или нет: собрать человек тридцать-сорок друзей и знакомых, причем в идеале — чтобы было тридцать-сорок всевозможных размеров и мастей, и чтобы они позировали обнаженными. А мы потом напечатаем эти фотографии в журнале, никак не приукрашивая, в простой рамке — просто одно богом данное тело за другим, чтобы все поняли, как редко настоящие люди бывают похожи на тех, кого мы видим в телевизоре, и что все тела, пусть даже некоторые и некрасивы, по крайней мере достойны внимания, ведь они настоящие…
Отлично. Итак. Нанимаем фотографа — сдержанного голландца с тихим голосом, по имени Рон Ван Донген, который проведет эту сессию, эту революционную фотосессию, почти бесплатно. Он хочет только одного — чтобы мы оплатили пленку и позволили оставить у себя негативы. Годится. Итак.
Движимые желанием продемонстрировать разнообразие и неповторимость, движимые желанием показать всем, что делать различия между тем и этим, устраивать дискриминацию по таким несущественным критериям, как рост, телосложение или цвет кожи, непристойно и архаично, движимые желанием показать это предельно выпукло, мы обзваниваем всех в поисках добровольцев:
А чернокожие друзья у тебя есть?
Серьезно? Сильно светлый?
Что, правда? А я думал, он индеец.
А у тебя нет друзей покрупнее?
Нет, мы ищем мужчин. Женщин у нас и так предостаточно.
Какого он роста?
Думаешь, согласится?
И еще: у тебя есть кто-нибудь с плоской грудью?
Такой вот плоской-плоской. Костлявой.
Где у него шрам? Его будет заметно?
Где-где у нее волосы?
В отличие от нашей первой ню-съемки, на сей раз набрать людей бесконечно легче, потому что, во-первых, у нас есть настоящий журнал и мы можем его показать, а во-вторых, теперь не надо будет бегать с болтающимися пенисами, а еще с самого начала мы идем на два компромисса: а) обещаем всем анонимность: выше шеи фотографии будут обрезаны; б) разрешаем всем надеть нижнее белье — если не верхнюю часть, то по крайней мере нижнюю. Мы делаем это ради них в той же мере, что и в интересах дела, осознав — с глубочайшим вздохом сожаления, — что если наши страницы буду наполнены совершенно голыми людьми, причем людьми, чьи тела несколько несовершенны, это вряд ли поможет продажам журнала. Да, таков еще один трагический компромисс (поймите: каждый из них был словно пятиполосное шоссе, проложенное по нашим сердцам), но уж теперь-то наше послание достучится до Америки, пусть и в кастрированном виде.
Джадд говорит, что приведет с собой приятеля, еще одного участника «Реального мира». Мы взволнованы. Если будут два члена команды, все это обязательно покажут по телевизору, и тут-то мы и совершим прорыв, так что, завидев вдалеке приближающуюся к переулку машину — «додж» цвета барвинка, типичную сан-францисскую машину, выцветшую на солнце старую коробку, — мы ощущаем, как все в мире встает на места, понимаем колоссальную общественную значимость своего дела, которое получит достойное освещение в масс-медиа, донесет до миллио…
Камер нет. Они подъезжают и…
За ними нет никакого фургона. Я встречаю их у машины, когда они паркуются в переулке за студией и со всей небрежностью, на которую способен, зыркаю глазами по переулку в поисках фургона. А фургона-то и нет. И камер нет. А мы думали, будут камеры.
Эй, — говорю я.
Эй, — говорит Джадд.
— Ну как. Ребят с камерами не предвидится?
— Нет, они сегодня с Рэйчел.
— Ясно. Ну и слава богу. А то мы представили, как эти камеры будут путаться под ногами, все портить…
— Правильно.
— …отвлекать внимание…
— Вот именно.
— …и прямо тебе в лицо, и всё записывать: что-нибудь скажешь, сделаешь, а они записывают.
— Вот-вот. Кстати. Это Пак.
— Добрый день.
— Добрый день.
Мы с Паком жмем друг другу руки. На нем длинные шорты и белая футболка. Он крепкий, бледный, и у него тревожный, нервный взгляд. Пока я держу его руку в своих руках, он начинает говорить. Быстро, не переводя дыхание, не мигая. А я, слушая Пака, сразу начинаю думать, не на спидах ли он, на каких-нибудь галлюциногенах. Я видал по телевизору фильмы, где люди под такими наркотиками. Был фильм с Дагом Маккеоном и Хелен Хант, где она, наглотавшись фенилциклидина, прыгает из окна школы, пролетает два этажа, встает, еще немного бегает, а потом умирает[127]. Может, Пак на спидах? Может, именно так выглядят люди, если они на спидах? Он говорит, говорит и не может остановиться.
Он рассказывает про «Реальный мир» и про то, что он собирается пробиться наверх, и никто ему не помешает, что он еще и несет байкерскую идею понимаешь с этими машинами на дороге мотокроссы блядь ага дерьмо круто и на самый верх.
По-моему, это самый нестабильный человек из тех, кого я когда-нибудь встречал. У него повсюду царапины, в том числе и на лице. Может, у него дома кошки? Трудно сказать. Он не затыкается. Ездил в мотокроссах а там в команде есть симпатичные девчонки правда они кажется фригидные и ну да найму агента устрою тусу блин ну да чувак чувак чувак ну нормально я ее трахну отлично чувак. Чувак.
Это фееричный и чудовищный тип. Он магнетизирует и отталкивает. У него голодные глаза. Блин ну да ты бы это видел придурки маменькины сынки на скейте радикально бля. Он задирает рубашку, чтобы показать свои татуировки.
Все мы столпились в переулке в ожидании своей очереди к Ван Донгену. Приезжает Кирстен — она всегда была хорошим товарищем, — и Карла, и еще несколько наших волонтеров, друзей и друзей друзей. Мы обзвонили всех, кого знаем.
Мы заходим один за другим, закрываем за собой дверь и оказываемся наедине с Ван Донгеном в его студии. Он делает знак, дескать, надо зайти в букву U белых экранов, и жестом показывает, что надо снять с себя одежду, кто что собирался снимать. Мы слушаемся, дрожащими руками стягиваем с себя одежду, размышляя, что он думает о наших телах. Мы не знаем, куда девать руки. Держим их по швам, затем прикрываем причинные места, потом закладываем за спину. Что надо делать с руками, если фотоаппарату интересны другие части тела? Нас снимают, вспышки за спиной и перед лицом одновременно фыркают, и мы застываем в белом. И снова становится темно. Каждого он снимает примерно раз по пять — пару раз спереди, пару сзади, на большее не хватит пленки — и всё, мы опять отворяем тяжелую дверь студии и ныряем в океан света, что в сотни раз мощнее фотовспышек, в сияние полуденного Сан-Франциско.
