— Эй! Классная рубашка.

— Ага, классная… так сказать, рубашка.

Здесь нет машин, кроме старых, а лучше всего — очень старых, дурацких, дешевых, так что вожделенные парковочные площадки вокруг Южного парка забиты аномалиями, мутантами-самоходцами. В Сан-Франциско, хорошо это или плохо, нет идей достаточно глупых, чтобы их чморили, и нет людей достаточно честных, чтобы говорить кому-то правду насчет его глупых идей, поэтому половина из нас занимается глупыми, обреченными проектами… Здесь нет большего престижа, чем работать на «Вайред», носить новенькие черные сумки через плечо, которые они только что придумали, или присутствовать на банкете, устроенном Лабораторией по изучению выживания^[104], где делают гигантских роботов и заставляют их драться друг с другом, — и хотя прибыль от всего этого смехотворна, а арендная плата становится идиотски большой, мы ничего не говорим и почти не жалуемся, ведь когда бритый налысо телеведущий с лицом херувима говорит в новостях, что это «лучшее место на Земле», мы морщимся, но потом сами начинаем в каком-то смысле в это верить — верить в то, что мы должны работать по восемнадцать часов в сутки для себя, или во имя какого-то технического новшества, неважно, ведь мы живем там, где все иначе, и поэтому нам повезло, мы понимаем, как нам повезло, хотя всего несколько лет назад здесь горели холмы и обваливались эстакады^[105]… И вот мы собираемся тут каждый день, и каждый день — идеальный, теплый, но в меру теплый, и каждый день пропитан солнцем и возможностями, потенциалом, и пока все пьют латтэ, едят буррито и делают вид, что не присматриваются друг к другу, возникает чувство, что мы существуем, по крайней мере в этой временной точке, в кругу друзей, на сочной траве, в пылающем, плавящемся центре мира, тут что-то совершается, мы — если жонглировать метафорами — мчимся верхом на волне, огромной волне, но, конечно, не слишком большой, не такой, как громадные волны, убивающие людей на гавайских коралловых рифах…

Конечно, мы с нашим журналом не можем допустить, что мы вписываемся в этот ландшафт, как и в любой другой. Наша цель — достичь баланса: быть рядом с теми местами, где что-то происходит, знать людей, которые что-то делают, и понимать, чего от них ждать, — и одновременно держать дистанцию, блюсти менталитет маргиналов даже в окружении других маргиналов. Издеваясь над другими журналами, особенно над «Вайред», расположившимся наверху, мы составляем перечень: «Это круть/Это муть».

ЭТО КРУТЬ

солнце

фламбэ

тавро

лава (расплавленная)

ЭТО МУТЬ

снег

вишисуаз

холодный напиток

лава (застывшая)

В местном медийном агентстве мы размещаем рекламное объявление, где утверждаем, что мы не такие, как те и эти, и что если не случится чего-то нелепого и ужасного, то у нас будет первый осмысленный журнал в истории мировой цивилизации, что он будет создан силами и для двадцатисчемтолетних (мы пробовали альтернативные варианты, но тщетно: тех, кому за двадцать? двадцатилетними с небольшим?), что мы приглашаем к сотрудничеству авторов, фотографов, иллюстраторов, карикатуристов, стажеров… Мы дадим дело каждому, кто вызовется помочь, — нам остро нужны сотни, мы может наделить работой тысячи. Мы рассылаем манифест, и в считаные дни (часы?) на нас вываливается шквал резюме. Многие только что закончили колледж, у некоторых над именами нарисованы картинки, а по полям — узоры, многие прикладывают копии дипломов об окончании Бейтса, Рида, Виттенберга^[106]. Мы звоним всем, мы не в состоянии обзвонить всех сразу, мы хотим со всеми сочетаться супружескими узами, мы в восторге, что их нашли, что у нас появилась еще одна ниточка. Мы предлагаем работу всем.

— Какая конкретно помощь вам нужна? — спрашивают они.

— А что бы вы предпочли делать? — отвечаем мы.

— Сколько времени это займет?

— А каким временем вы располагаете?

Мы готовы принять все, что угодно, мы нуждаемся во всех и в каждом, даже если это последний неудачник, даже если он закончил Стэнфорд или Йель. Для нас это вопрос количества, процесс преумножения массы… Многие из тех, кто приходит к нам, работают на других работах, а многие, слава богу, вообще нигде не работают, потому что родители дали им годик-другой, чтобы твердо встать на ноги. Всякий раз, когда кто-то входит — переступает груду нашего мусора, огибает коробки и предлагает нам себя, мы обретаем брата, сестру, которые уже неистово верят в великую важность нашего дела…

— Я, блин, прочел объявление и понял, что надо зайти, блин. Давно пора, блин, чтобы кто-то таким занялся.

— Замечательно. Спасибо.

— Я тут, короче, стихи свои принес…

…и хотя мы не можем учесть способности, возможности и интересы каждого (пять человек одновременно хотят написать о многообразии способов использования конопли), мы понимаем, что какой-то результат получился, какой-то важный нерв задет. Мы хотим, чтобы каждый шел за своей мечтой, зовом своего сердца (разве их сердца не пылают, как наши?), мы хотим, чтобы они занимались тем, что мы считаем интересным делом. Послушай, Салли, ну зачем ты работаешь страховым агентом в этой убогой конторе? разве ты не создана для того, чтобы петь? Пой, Салли, пой! Мы убеждены, что говорим от имени других, от имени миллионов. Если бы только нам удалось выразить это, распространить свое послание через это все, через этот журнал… Он станет нашей трибуной для взлета, трамплином для речей…

Для первого номера мы пишем передовицу:

Правда ли, что наше поколение состоит не только из безграмотных и унылых филонов во фланели? Правда ли, что группа людей, которым нет и двадцати пяти, способна создать общенациональный журнал, не заручившись поддержкой корпораций и не имея ни малейшего понятия о маркетинге? Журнал с реальным взглядом на реальный мир. Журнал, где есть чувство жизни и чувство юмора. Журнал, где есть энергия, смысл и надежда. Кто же станет читать такой журнал? Главное тут — мощчь.

Вот и каламбур. В последней фразе.

Мы устраиваем в парке продажу выпечки, чтобы заработать денег и провести вторую телефонную линию для факса. Все приносят свое, и у нас набирается около сотни долларов. Мы умоляем всех своих знакомых звонить по межгороду только через компанию «Уоркинг Ассетс»…

— Надо. Есть такое слово. Они занимаются благотворительностью; они сказали: если мы добудем для них сотню клиентов, они дадут рекламу и…

Мы пытаемся найти соратников, тех, кто тоже берет аморфную и безмолвствующую человеческую массу и пытается заставить ее говорить, петь, орать, ваяет из нее политическую силу. В крайнем случае хочет с ее помощью пролезть в «Тайм» или «Ньюсуик».

Есть политическая группа «Веди или уходи» с центром в Вашингтоне, которая уже сейчас, в 1993 году, заявляет 500 ООО членов. Есть «Третье тысячелетие», пропагандистская группа со сходными ориентирами — продукт мозгового штурма, предпринятого в один из уикэндов на семейной резиденции кого-то из младших Кеннеди. Обе организации хотят набрать несколько тысяч сторонников, зарегистрировать своих избирателей и стать молодежным отделением Американской ассоциации пенсионеров, а потом, когда войска будут построены, а оружие роздано, они развернут войну, которая станет нашей Первой мировой или, на худой конец, нашим Вьетнамом.

Пенсионное страхование.

Расчеты многих экономистов убедительно свидетельствуют: когда всем нам будет по 65 лет — или по 70, или как-то так, в общем, когда мы уйдем на пенсию, наш кусок пирога уже будет проеден, потому что система пенсионного страхования обанкротится. «Веди или уходи» и «Третье тысячелетие» создают один за другим информационные поводы, регистрируют избирателей и устраивают пресс-конференции, чтобы привлечь внимание к маячащему вдали армагеддону, а мы заводим связи с этими организациями и заявляем свою солидарность, хотя, сказать по правде, совершенно не понимаем, о чем они говорят. Хотя мы и разделяем их желание всколыхнуть 47 миллионов душ, заставить их что-то сделать (сделать хоть что-нибудь: что конкретно, мы представляем себе с трудом), но больше всего мы заинтересованы в их списках рассылки.