Я выливаю содержимое кюветы на остатки еды, которые набились в раковину. Включаю воду, потом мусородро-билку, и она перемалывает все разом. Из общей комнаты доносится голос Бет:

— Мама, надо ехать.

— Не надо.

— А чего ты хочешь?

— Остаться здесь.

— Так нельзя. У тебя течет кровь.

— Ты сама говорила, что мы останемся.

— Мама, прошу тебя.

— Ты обещала.

— Мама, перестань.

— Ты обещала.

— А у тебя вот так будет течь кровь, и все?

— Позвони еще раз медсестре.

— Мы позвонили еще раз медсестре. Она сказала, чтобы мы тебя везли. Они нас ждут.

— Позвони другой медсестре.

— Пожалуйста, мама!

— Это просто дурость.

— Не смей называть меня дурой.

— Я не называл тебя дурой.

— А кого ты назвал дурой?

— Никого. Я сказал, что это дурость.

— Что дурость?

— Умереть из-за крови из носа.

— Я не собираюсь умирать из-за крови из носа.

— А медсестра говорит, что можешь.

— И врач говорит, что можешь.

— Если вы меня отвезете, я обратно уже не вернусь.

— Господи, мама, ты вернешься.

— Не вернусь.

— О господи!

— Я не хочу опять ложиться в больницу.

— Боже мой, мама, не плачь.

— Не смей повышать на меня голос.

— Прости.

— Мы тебя привезем домой.

— Мама!

— Что?

— Мы привезем тебя обратно.

— Вы хотите меня там оставить.

— О боже.

— Да вы сами на себя посмотрите. Траляля и Труляля.

— Что-что?

— Вам просто надо сегодня вечером уйти по своим делам. Вот и всё.

— Боже мой.

— Сегодня ночью — Новый год. У вас свои планы!

— Прекрасно, истекай кровью. Сиди здесь и истекай кровью. Пока не умрешь.

— Мама, я прошу тебя.

— Ради бога, истекай. Вот только у нас полотенец может не хватить. Схожу куплю полотенца.

— Мама?

— А еще ты испортишь диван.

— Где Тоф? — спрашивает она.

— Внизу.

— Что он там делает?

— Играет на компьютере.

— А он где будет?

— Поедет с нами.

В дальнем конце дорожки на коленях стоял отец. Бет смотрела на него, и на долю секунды картинка показалась ей красивой: в сером зимнем окне — отец, опустившийся на колени. А потом она поняла. Он падал. На кухне, в ванной. Она побежала, распахнула дверь, потом сетчатую и помчалась к нему.

Я освобождаю заднее сиденье универсала и стелю одеяло, потом у боковой дверцы кладу подушку, запираю дверцу. Возвращаюсь в гостиную.

— Как я попаду в машину? — спрашивает она.

— Я тебя отнесу, — говорю я.

Мы берем ее куртку. Берем еще одно полотенце. Берем кювету-полумесяц. Берем капельницу. Еще одну рубашку. Тапочки. Еду для Тофа. Бет все это складывает в машину.

Я открываю дверь в подвал.

— Тоф, поехали.

— Куда?

— В больницу.

— Зачем?

— На обследование.

— Прямо сейчас?

— Да.

— А мне обязательно ехать?

— Да.

— Зачем? Я посижу с Бет.

— Бет тоже едет.

— Я посижу один.

— Нет.

— Почему?

— Потому что.

— Ну почему?

— Господи, Тоф, иди сюда!

— Ну ладно.

Я не уверен, что смогу ее поднять. Даже не представляю себе, какой тяжелой она может оказаться. В ней может быть сто фунтов, или даже сто пятьдесят. Я открываю дверь гаража и возвращаюсь. Отодвигаю стол от дивана. Встаю на колени перед ней. Одну руку просовываю ей под ноги, а второй обхватываю спину. Она пытается сесть.

— Если будешь стоять на коленях, не сможешь встать.

— Ага.

Я поднимаюсь с колен и приседаю.

— Обними меня за шею, — говорю я.

— Аккуратно, — говорит она.

Она обнимает меня за шею. У нее горячая рука.

Надо распрямить ноги. Я слежу, чтобы между моей рукой и обратной стороной ее колен была ночная рубашка. Я не знаю, какой может оказаться там ее кожа на ощупь. Я боюсь того, что может там быть — синяки, ссадины, дыры. Там наверняка есть синяки и мягкие участки… где все прогнило насквозь? Когда я встаю, она протягивает вторую руку к той, которой обхватила меня за шею, цепляется одной рукой за другую. Она не такая тяжелая, как я предполагал. Она не настолько иссохла, как я боялся. Я обхожу кресло, придвинутое к дивану. Когда-то я видел, как они оба — мать и отец — сидели на этом диване. Я иду к двери в гараж. Белки ее глаз пожелтели.

— Смотри, не стукни меня головой.

— Не буду.

— Смотри.

— Не буду.

Мы проходим через первую дверь. Стук о деревянную притолоку.

— Ой.

— Прости.

— Ой-й-й.

— Прости, прости, пожалуйста. Ты цела?

— М-м-м.

— Прости.

Дверь в гараж открыта. В гараже морозный воздух. Она втягивает голову, и я прохожу в дверной проем. Я представляю себе медовый месяц, порог. Она беременна. Залетевшая невеста. Ее опухоль — воздушный шарик. Ее опухоль — плод, выдолбленная тыква. Мать оказалась легче, чем я думал. Я думал, опухоль прибавит ей веса. Опухоль большая и круглая. Мать надевает на нее штаны — то есть надевала на нее штаны с эластичным поясом; когда она еще ходила в штанах, а не в ночной рубашке. Но она легкая. У нее легкая опухоль, полая внутри, как воздушный шар. Опухоль — подгнивающий плод, что сереет по краям. А может, улей с насекомыми — они кишат, черные и шустрые, улей мохнатый по краям. Что-то с глазами. Паук. Или тарантул с ногами вразлет, отбрасывающий метастазы. Воздушный шар, покрытый грязью. У него и цвет, как у грязи. Или еще чернее, блестящий. Как у икры. Он похож на икру и по цвету, и по форме, и по размерам содержимого. Она поздно родила Тофа. Ей было сорок два. Когда она была им беременна, каждый день ходила в церковь молиться. А когда доносила, ей разрезали живот, чтобы вытащить его, но он родился нормальным, здоровым.

Я захожу в гараж, и она сплевывает. Отхаркиванье слышно очень четко. У нее нет ни полотенца, ни кюветы-полумесяца. Зеленая жидкость течет по подбородку и капает на ночную рубашку. Подступает вторая волна, но она крепко сжимает рот и надувает щеки. На лице у нее — зеленая жидкость.

Дверца машины открыта, и я целюсь внутрь материной головой. Она сжимает плечи, стараясь уменьшиться в размерах, чтобы легче втиснуться. Я шаркаю ногами, чтобы упереться поудобнее, держу ее крепче. Я двигаюсь очень медленно. Почти не двигаюсь. Она — ваза, кукла. Огромная ваза. Огромный плод. Овощ, достойный приза. Я просовываю ее в дверь. Наклоняюсь и запихиваю ее на сиденье. Она выглядит неожиданно по-детски в своей ночной рубашке; одергивает подол, чтобы прикрыть ноги. Поправляет подушку за головой, у дверцы, опускается на нее.

Устроившись, она протягивает руку и достает полотенце с пола машины, подносит его ко рту, сплевывает и вытирает подбородок.

— Спасибо тебе, — говорит она.

Я закрываю дверцу и сажусь на переднее сиденье. Появляются Бет с Тофом; на нем зимняя куртка и варежки. Бет открывает заднюю дверь универсала, и Тоф залезает внутрь.

— Здравствуй, мой хороший, — говорит мать, откидывая голову и глядя на него.

— Эй, — говорит Тоф.

Бет садится за руль, поворачивается и хлопает в ладоши.

— Поехали!

Видели бы вы панихиду по моему отцу. Пришли люди — учителя третьего класса, материны друзья, несколько человек с отцовской работы: их никто не знал, — родители наших друзей, все тепло укутанные, пыхтя, с глазами, остекленевшими от холода, яростно топали по полу ботинками, отряхивая снег. Была третья неделя ноября, морозы ударили рано, и дороги обледенели сильнее, давно так не было.

Гости выглядели потрясенными. Все знали, что мать болеет, и никто не удивился бы, если бы подобную штуку выкинула она, а с его стороны это было полной неожиданностью. Никто не знал, как себя вести и что говорить. Не то чтобы его хорошо знали — он мало общался с людьми, по крайней мере — в городе, здесь у него было очень немного друзей, — но мать люди знали и чувствовали себя так, словно пришли к привидению, которое хоронит своего мужа.