1. Быть добрым

2. Ничего не хранить

Поэтому, когда Эми написала мне письмо — должен сказать, длинное и прекрасное, — я был потрясен и взволнован. Я произнес перед ними небольшую, витиеватую и не очень вразумительную речь, и спас меня только Тим Коллинз, один из руководителей института: он вышел на сцену и спел свою версию песни «Лед Зеппелин» «Целая куча любви»^[215] (впрочем, это долгая история). И я пообещал, что как только закончатся мои судебные дела, я передам институту пачку тех идиотских денег, что оказались у меня благодаря этой книге, денег, которые никогда мне не принадлежали и не могут принадлежать. Я хотел их куда-нибудь выбросить, я хотел, чтобы они от меня ушли. Я хотел участвовать в том, чем занимаются и эти люди, и другие, похожие на них, и в чем хотели принять участие мои родители, которые бросили свои тела в поток в надежде преградить его, которые хотели быть полезными, хотели, чтобы их плоть оправдала свое существование. В каких еще ситуациях мы испытываем это чувство? На войне, когда лазим по горам, когда занимаемся сексом — когда еще? Мы знаем, что наши тела уместны на войне, но почему? Наши тела любят окунаться в пучину секса, но почему? Наши тела любят бегать под дождем — я подсознательно затягиваю время возвращения фильмов в прокат, чтобы, пока магазин не закрылся, мчаться по улице под проливным дождем, ощущая настойчивую необходимость, ведь какая-то часть нашей души жаждет цели. Дайте мне что-нибудь сделать! — вопит она. — Ради бога, дайте мне что-нибудь сделать, черт возьми! И когда знаешь, что делать, когда тебе дают цель, — о, вот тогда ты чувствуешь себя спокойно. Тебе становится так хорошо, что возвращаться в прежнее состояние уже не хочется. Спросите об этом у учителей и водителей «скорой помощи». Когда мои родители были больны, я, студент-старшекурсник, стал ездить из колледжа домой и обратно, обычно выезжая в четверг (у меня было только одно занятие в пятницу, и его вполне можно было пропустить) до вечера воскресенья, когда я снова уезжал обратно. На дороге между Шампейном и Чикаго никогда ничего не происходило, она была ужасно тоскливой, а я, как правило, ездил по ней на «кролике» 1981 года без радио и дворников. Но я проделывал это с тупым упрямством, с ощущением миссии, ведь я оставлял беззаботную жизнь колледжа и своих многочисленных товарищей по общежитию, их бесконечные «девять шаров» (они игрались на бильярдном столе моего отца, который я той осенью забрал с собой, потому что он уже играл не слишком много). Я оставлял этот мир ради того уголка, где, как мне казалось, во мне нуждаются, где мне надо перетаскивать мешки с песком, затыкать пробоину рукой и так далее. Все мы знаем, что не так уж много бывает ситуаций, когда мы доказываем сами себе, что пускаем в дело свою живую плоть, и эти ситуации — а) секс; б) приключение; в) приключение во имя долга. А тупое упрямство влечет за собой чувство вины оттого, что это упрямство возникает во имя долга. Мы рады, когда у нас появляется веская причина для существования, мы рады проехать три часа по жуткому гладкому шоссе в четверг вечером, потому что дома сестра скажет: «Ну, наконец-то!», а маленький брат прыгнет, обхватит нас руками и ногами и скажет: «Здорово, тупица», а изможденные родители помашут нам своими бессильными руками. А однажды вечером, той же осенью, размышляя, как мы вернемся домой, мы будем ехать в новой машине, потому что в один прекрасный день «кролик» отказал и был заменен на коричневый универсал «шевроле» 1978 года. После покупки этой машины в ней то и дело будет загораться красный огонек, сигнализирующий о нехватке горючего, но эта неполадка будет игнорироваться, потому что машину только что осмотрел опытный сертифицированный механик. Эта машина, купленная три недели назад, в четверг поздно вечером будет на полпути до дома на правой стороне иллинойсской дороги, и в конце концов остановится примерно в десяти милях от дома, на трассе № 41, главной магистрали, соединяющей Чикаго с северными пригородами. Будет лить как из ведра, холодно, как бывает холодно в октябре на озере Мичиган, и дождь будет хлестать под косым углом. Одиннадцать вечера, и дорога пуста. Когда машина заглохнет, мы тут же поймем, что она заглохла окончательно, оставим ее на шоссе, вытащим из нее свой рюкзак, заложим пальцы за обе лямки и пойдем пешком. Мы будем знать, что в обе стороны до ближайшей заправки несколько миль, и решим, что надо зайти в ближайший дом и попросить разрешения позвонить домой и вызвать подмогу. Но вдоль дороги будет тянуться стена, и хотя с обратной стороны этой стены будут жилые дома, перебраться через нее окажется невозможно. Покажется, что у стены нет конца. Мы насквозь промокнем. Мы вымерзнем. Наш рюкзак с одеждой и домашними заданиями станет блестеть от дождя. Наконец мы залезем на растущее у стены дерево и, оказавшись на достаточно близком расстоянии, запрыгнем на нее, сильно ударимся, потом откашляемся, сядем на стену верхом и спрыгнем с нее на траву, которая будет мягкой и грязной, и на нее мы приземлимся на четвереньки. Мы задумаемся, хорошо это или плохо, что такое происходит всего через три недели после покупки новой машины по дороге к дому, где придется созерцать зловонный воздух и вдыхать ноги-палки, подниматься из подвала и готовиться к тому, что увидеть можешь все, что угодно. Мы поднимемся с черной грязной земли, пойдем на свет, выберем домик в тихом райончике и спустимся к нему, похожие на убийцу с топором из фильма ужасов. Из-за того что приходится звонить в дверь в четверг в 11.30 вечера, из-за того что мы такие промокшие и усталые, мы будем чувствовать себя отвратительно. Люди, открывшие дверь, сначала будут смотреть неуверенно, со страхом, они сделают большие глаза — это будет пожилая пара, живущая в теплом уютном домике, где в такое время уже не принимают гостей. Но потом они выслушают нас и пустят в дом. Они нас накормят, переоденут, а мокрую одежду положат в сушилку. Стены будут толстыми, персикового цвета. За беседой с ними мы поймем, что они — бабушка и дедушка мальчика, которого мы знали с девяти лет и который был в нашей футбольной команде. Он был очень неплохим вратарем. Потом будет горячий шоколад и печенье с маслом. Потом мы позвоним домой.

Трубку возьмет сестра.

Мы скажем:

— Можешь позвать маму?

Она ответит:

— Она спит.

Мы скажем:

— Уф. А папа.

— Тоже.

— Знаешь, меня надо подвезти.

— Ты где?

— У меня сдохла машина.

— Это та, которую ты только что купил?

— Она. Слушай, я в чужом доме.

— У кого?

— Неважно. Меня надо подвезти.

— Я не могу уйти. Она спит, и здесь Тоф.

Но у нас не будет другого выхода, и мы будем умолять сестру сделать что-нибудь, взять Тофа с собой, несмотря на поздний час, потому что если она этого не сделает, люди подумают: что же это за семья, где не могут отправить машину, чтобы забрать промокшего члена семьи, который сидит в пятнадцати минутах от дома в тапочках, которые ему одолжили, и наброшенном на плечи голубом шерстяном одеяле. Сестра согласится и повесит трубку. Мы поговорим немного с бабушкой и дедушкой, мы захотим, чтобы они стали нашими бабушкой и дедушкой, и нам покажется, что они уже все про нас поняли и жалеют нас. Потом появится наша одежда, взятая из сушилки, мы переоденемся в ванной со светло-желтыми стенами на первом этаже. Вскоре на дорожке, ведущей к дому дедушки и бабушки вратаря, покажутся фары материной машины, а в машине при свете фонаря мы увидим лица сестры и младшего брата, а ее лобовое стекло будет сиять мокрыми бриллиантами. Брат будет в восторге, что не спит в положенное время. Они подойдут к двери, мы познакомим их с бабушкой и дедушкой, которые к тому времени обо всем догадаются и поймут, что мы — Та Самая Семья, но перед тем, как они начнут жалеть и расспрашивать нас, мы попрощаемся, спрыгнем с порога, побежим вниз по ступенькам и под дождем полетим к машине. По дороге домой мы будем сидеть на переднем сиденье, оборачиваться назад, чтобы ухватить брата за мягкий живот, прищемим руку и, хихикая, послюним ее, и, думая о том, какое сейчас солнце в Калифорнии, мы вернемся в дом, где принято рано ложиться спать.