Мама Джонатана была немногословная и веселая женщина; разведена, и в ней сквозила добродушная усталость от жизни. Она была актрисой, и чтобы сводить концы с концами, ей приходилось подрабатывать. Я узнал об этом, когда однажды, придя домой, увидел, как она клеит обои в моей спальне. Те самые, с оранжевым лесом, которые выбирали мы с мамой, полоска за полоской, клеились на стенку руками матери Джонатана Джустена. Для меня этот случай был диким по нескольким причинам. Во-первых, я вообще не помню, чтобы кто-нибудь из взрослых, кроме мамы, переступал порог моей комнаты. Даже отец, чье вторжение, описанное в этой книге, кажется, было единственным. И вот эта женщина, которую я видел только на командных встречах, была в моей комнате и почему-то делала работу, которая считается мужской? Я не мог этого видеть. На то время, что она работала, я ушел в гости к приятелю. Когда я вернулся, ее уже не было, лес был на стене, и он был приклеен безупречно.
В следующем году мы уже не ходили в тот клуб — здесь нет единого мнения, то ли мы не могли себе этого позволить, то ли просто перестали ходить. Много лет мы видели миссис Джустен только в рекламах, да и не очень часто. Она была у нас единственной знакомой актрисой, единственным известным нам человеком, которого показывали по телевизору, поэтому мы ее боготворили. Главная известная нам реклама, которую крутили все время, кажется, даже несколько лет, была посвящена Иллинойсской лотерее. Она играла официантку, которая как-то раз забыла разыграть свой номер и выпустила из рук миллионное состояние и прилагающуюся к нему новую и счастливую жизнь. Две официантки в забегаловке:
— Смотри, мисс Денежный Мешок, — говорит одна, — твой номер выиграл.
Миссис Джустен держит в руке кофейник, и тот по причине нахлынувшего отчаяния никнет, проливая кофе. Голосом, выражавшим невыносимую, экзистенциальную грусть, она пропевала свою реплику, которая звучала как последние скорбные ноты умирающей певицы:
— Я забыла сыграть.
Так вот. Я пишу эти строки в июле 2000 года, в Исландии, в коттедже в Гвальсфьордуре, примерно в часе езды к северу от Рейкьявика, где мы с Тофом проводим спокойный месяц, созерцая фьорды в окружении овечьих стад. В коттедже есть телевизор, который берет только один канал, на котором показывают не самую плохую смесь из американских, британских и немецких сериалов, начиная с «Чулана Вероники» и заканчивая немецким сериалом «Геликопы». Подарок судьбы — это «Западное крыло»[204], которое крутят раз в неделю, и тогда мы организуем вечер вокруг этого фильма. Мы готовим ужин (единственное, что здесь могут есть такие рыбоненавистники, как мы, — это гамбургеры и пицца), — с тем расчетом, чтобы к началу он был готов.
Сегодня вечером мы приготовили ужин и уже уселись, как вдруг раздается стук в дверь. Это мужчина лет за тридцать, в рабочих штанах и фланелевой рубашке, а рядом — его жена с маленькой девочкой на руках; девочке на вид — года четыре. На пещерном английском они объясняют, что пришли подстричь лужайку. Я вспоминаю, что жена фермера, у которой мы снимали этот коттедж, что-то об этом говорила. Но зачем же во время «Западного крыла»? Я говорю: прекрасно, прекрасно! — и закрываю дверь, надеясь, что они не будут сильно шуметь.
Они шумят, но мы увеличиваем громкость, и все в порядке. Пока мать с отцом стригут лужайку бензиновыми триммерами (не газонокосилками), их дочка играет на нашем крыльце и, издавая гулкий грохот, носится туда-сюда. Это типичная хорошенькая белокурая исландская девочка в маленькой поношенной светло-красной парке, ее родители зарабатывают на жизнь стрижкой газонов, поэтому я не злюсь, что она шумит. И вообще у меня рождается идея. Поскольку через несколько дней мы уезжаем из Исландии, потому что нам непременно надо быть в Нью-Йорке в августе, я во время рекламы встаю и достаю из холодильника и буфета все скоропортящиеся продукты и другую еду, которую нам уже не съесть перед отъездом, и складываю ее в пакет из продуктового магазина. Мысль у меня такая: перед тем как родители уйдут, я вручу им этот пакет, они будут мне благодарны, и у них составится хорошее впечатление об американцах вообще и о нас в частности.
Но вдруг, завязывая мешок, я вижу, что у отца, подстригающего лужайку, изо рта торчит сигарета. Вот черт! Я смотрю на девочку, и мое сердце переполняется ужасом за нее. Ее отец — курильщик. Потом следует хорошо рассчитанный монтажный сдвиг — я вижу ее мать, и у нее, пока она стрижет лужайку, тоже торчит изо рта сигарета. Это семья, в которой оба родителя курят, и я неожиданно переполняюсь ненавистью. Пакет я кладу в холодильник: ничего они не получат. Я торопливо соображаю, считаю ли я и дочку виноватой в грехах своих родителей, а потом решаю, что виноваты родители, именно им должны предъявлять обвинения и я, и все остальные, пока они не бросят курить, по крайней мере в присутствии маленького ребенка, у которого такие нежные легкие, пока еще не настало время, когда взрослеющая дочь начнет испытывать в глубине души раздражение на родителей за то, что они совершают очевидное, хотя и постепенное самоубийство, и не превратится в жестокого судью с доступом к текстовому процессору.
Реклама заканчивается, и опять начинается «Западное крыло».
Смысл этой истории и ее связь с Джонатаном Джустеном вот в чем: в середине той серии, которую показывают сегодня и которая, как мне кажется, должна быть последней в сезоне, Мартин Шин, играющий президента, выходит из своего кабинета и что-то говорит женщине с внешностью немолодой секретарши, а та отвечает ему что-то язвительное. Какая-то знакомая женщина, думаю я. Мне все больше и больше кажется, что женщина, играющая секретаршу президента Шина, — та самая, которая клеила мои обои, обои, в которые мне так отчаянно хотелось убежать тем вечером и другими вечерами. Я дожидаюсь финальных титров и оказываюсь прав: Также снимались: Кэтрин Джустен. Женщина, которая клеила у меня обои с фотографией леса, теперь — секретарь идеального президента Соединенных Штатов[205].
Я рассказываю все это Тофу — в конце концов, он вырос в той же комнате с теми же обоями — но ему это не слишком интересно. Потом я слышу, как заводится машина, и наблюдаю за тем, как эта семья, над которой, быть может, уже навис злой рок, выезжает с нашей дорожки, скользит и подпрыгивает на грязной дороге и направляется к морю, мимо овец, которые бдительно смотрят им вслед.
Стр. 270–272 и книга в целом: Ирония и недовольные ею
Большинству читателей следует пропустить этот раздел, потому что он специальный, занудный и предназначен очень узкому кругу. Эти люди сами знают, что это они. Вы не може — те представить себе, как мучительно для меня уже одно то, что в моей книге появляется это слово, начинающееся на букву «и» и заканчивающееся на букву «я». Я вообще предпочел бы не видеть этого слова, тем более — у себя в книге. Я пишу здесь слово на «и» лишь для того, чтобы объяснить то, что, по моим оценкам, и так было понятно 99,9 % читателей первого издания книги: между сторонами ее твердой обложки почти не содержится никакой иронии. Но от некоторых мне приходилось слышать, что вся книга или многие ее части ироничны. Ну что же. Что же, что же. Кхе-кхе. Что ж. Давайте посмотрим, как большинство словарей определяет иронию: ирония — употребление слова в значении, не совпадающем с буквальным и зачастую противоположным буквальному. (Есть определения покороче, но все они в конечном счете сводятся к тому же самому.) Теперь, запомнив это определение, посмотрим, что можно обнаружить в этой книге. А обнаружить можно ряд вещей, способных сбить с толку читателей, склонных усматривать в них иронию, поэтому разберем каждую в отдельности: 1. Если человек валяет дурака, из этого не следует с неизбежностью, что он иронизирует. Например, если кто-нибудь пошутил, вне зависимости от контекста ситуации, это означает лишь, что кто-то пошутил. Таким образом, шутка не обязана содержать иронию, чтобы быть шуткой. Более того, сатира тоже не обязательно предполагает иронию. Это же касается пародии. И комического во всех его формах. Ирония — явление специфическое и совершенно неинтересное, и пользоваться этим термином, чтобы охарактеризовать добрую половину явлений современной культурной продукции, как привыкли делать некоторые немолодые критики (особенно если произведение создано автором, не достигшим определенной возрастной границы) напоминает набившее оскомину упоминании «Среднего Запада» как региона, тормозящего развитие национальной экономики (хотя всем понятно, что «Средний Запад» начинается в десяти милях от любого крупного города). Иными словами, иронию следует понимать как нечто узкое и легкое опознаваемое, в соответствии с приведенным выше толкованием, в то время как называть иронией любую странность, совпадение, зловещее предзнаменование, абсурд или то, что просто смешно, непонятно почему, означает заниматься богохульством. (Кстати, последнее утверждение тоже не является иронией, это гипербола, явление глубоко американское.) Чтобы привести примеры того, как слово «ирония» применяется по отношению к тому, что не является иронией, рассмотрим следующие предложения с участием маленького наглого щенка по имени Бенджамин и попробуем прояснить некоторые тонкости:
