- Мама, мама, кто этот дядя? Пусть он заходит к нам. Впусти его!

Я заметил, как женщина несколько секунд колебалась, а потом, поддавшись какому-то порыву, впустила меня.

- Проходи…те.

- Это ваша дочь? Тамара?

- Да…

Я осторожно прошел внутрь однокомнатной квартиры. В душном полумраке комнаты, за письменным столом, что располагался у самого окна – почему-то плотно занавешенного темно-коричневыми тяжелыми шторами, - сидела спиной ко мне девочка-подросток, лет 12, с длинными цвета вороньего крыла черными волосами, ниспадавшими ниже пояса.

- Странно тут у вас… - не выдержал, наконец, я. – Темно как-то…

- У Тамары очень редкая болезнь… Она боится солнца и не переносит большого перепада температур. У нас… особый режим… - запричитала Оксана.

Я поспешил перевести разговор на другую тему.

- Что она делает?

- Она… Любит у меня рисовать, - как-то неуверенно произнесла Тамара. – Пройдем…те на кухню. Хотите чаю?

- Нет, я бы хотел побыть здесь.

Я подошел было к девочке, чтобы поближе с ней познакомиться. Меня удивила реакция матери. Она тут же бросилась вперед и встала между мной и дочерью, растопырив руки как наседка, защищающая своего птенца от хищной птицы.

- Мама, чего хочет дядя? – не отрываясь от своего занятия и даже не поднимая головы, звонким, но каким-то механическим, безликим голосом произнесла девочка.

- Я хочу подружиться с тобой, Тамара. Покажи мне, что ты рисуешь? – я сделал шаг назад, по направлению к дивану и сел.

- Мама, я хочу к дяде.

- Да, доченька, да, но…

Мои брови недоуменно поползли вверх.

- Отнеси меня к нему.

Не успел я понять, что происходит, как Оксана, скрепя сердце, подошла к дочери и…

То, что я принял сначала за спинку стула, оказалось спинкой инвалидного кресла, которое мать медленно развернула и покорно подкатила ко мне. К первому шоку добавился и второй. Глаза девочки были закрыты. Она была слепа, а её ноги были тщательно укутаны черной тканью, но даже под нею можно было угадать весьма и весьма странные очертания… Такое впечатление, что обе её ноги как будто бы срослись в одно целое, составляли какой-то один орган, впрочем, мне это вполне могло и показаться. Гораздо больше моего внимания привлекли её вечно закрытые глаза. Не знаю почему, но я чувствовал что-то неприятное, исходящее от них. Я пытался выдавить из своего сердца как можно больше жалости к несчастному инвалиду, но вместо этого в нем гнездился какой-то безотчетный ужас. Всеми порами своей кожи я ощущал, что от закрытых глаз изливается какая-то странная сила. Я мог бы поклясться, что в действительности она ими видит (иначе как бы она рисовала?), но видит как-то иначе, чем обычные люди, и чем-то, что, наверное, нельзя вполне назвать человеческими глазами.

- Здравствуй, Тамара, – еле смог выдавить из себя я, казалось, полностью подавленный исходившей от неё силой, которая буквально впечатала меня в спинку дивана.

- Здравствуй, Хталфлуг’х Х’тфанг, - её губы растянулись в довольной ухмылке.

Мне стало дурно. Я вопросительно взглянул на мать, но она как-то вяло смущенно улыбнулась.

- Не обращайте внимания, Кирилл. У моей девочки дефекты речи. Она мешает обычные слова с набором непонятных звуков.

- Шизофрения? – тут же подхватил я. Насколько я помнил, подобные расстройства бывают именно при шизофрении.

- Да… Она состоит на учете, у… доктора.

Я кивнул головой и постарался снова придать лицу жалостливое выражение, но в голове все бурлило и кипело. Вспыхнули отголоски вчерашнего кошмара, ведь именно там произносились подобные же невразумительные звуки, состоящие из одних согласных. Сразу возникла в голове параллель: та страшная женщина передвигалась на гробе-носилках, тут – на коляске. Тут же мне бросились в глаза и другие сходства – длинные черные прямые волосы, молочно-белая кожа лица, отсутствие глаз. Но у той женщины вообще не было лица, у девочки же оно было. Впрочем, черты лица у неё были настолько невыразительны и даже неподвижны, что они совершенно не бросались в глаза. Губы почти не шевелились во время речи, мимика на щеках и у глаз совершенно отсутствовала, даже дыхания почти не было слышно. На такое лицо неприятно и жутко было смотреть.

Чтобы хоть как-то отвлечься и перевести разговор в более живое русло, я спросил:

- Значит, Тамарочка, тебе нравится рисовать?

- Да.

- Покажи мне что-нибудь.

Я встал и подошел к столу. Он был весь буквально завален бумажной макулатурой – альбомами для рисования, тетрадями, блокнотами, просто отдельными листами формата А4, а также цветными карандашами, фломастерами, ручками. С первого же взгляда на рисунки мне стало дурно. Странные пейзажи, странные, если не страшные, существа, странные ситуации, странный набор красок… От них у меня сразу же заболела голова.

Например, на одном листе были изображены черноволосые женщины с открытым торсом, с паучьим телом и лапами, сидящие в пещере под высокой горой. На другом я увидел нарисованные синим карандашом, по-видимому, ледяные горы, а под ними – какие-то пирамидообразные схроны, внутри которых тоже находились какие-то уроды. Их было трудно рассмотреть, потому что рисунок несколько раз перечеркивался. На третьем было изображено море, по которому плавали какие-то причудливые существа, а на дне этого моря находились напоминающие яйца коконы, что-то вроде гигантской икры, которые сторожили колоссального размера спруты. И внутри этих коконов тоже кто-то был.

Ну и фантазия же у девочки! – присвистнул я и вспомнил высказывание одного моего друга, профессионального психиатра, который считал шизофреников всех без исключения весьма одаренными людьми и что гениальность – это ничто иное, как хорошо скрытая от посторонних, частично контролируемая шизофрения.

Дальше пошли рисунки ещё более ужасные. На них изображались люди без лиц – много-много людей. Они ходили по каким-то горам, пещерам гор, лесам. Особенно меня поразил рисунок, где было изображено кладбище и лежащие под надгробными памятниками мертвецы. Те были с лицами. Но к одному из памятников подходила женщина без лица…

- Кто они? – поддавшись внезапному порыву, совершенно механически спросил я.

- Разве ты не знаешь? – монотонный голос впервые ожил, в нем почувствовались нотки удивления. – Это наши предки.

- Какие такие предки? – брови мои поползли вверх. – В смысле, наши прародители? Но разве наши прародители без лиц?

- Предки всегда без лиц. Неужели ты ничего не помнишь?

- А почему я должен что-то помнить?

Девочка вдруг повернулась в мою сторону – и это было для меня очевиднейшим доказательством, что через закрытые веки она все-таки видит меня!

- Должен.

Мне стало неловко. Я замолчал и стал перебирать другие рисунки.

Тут из одного из альбомов выпал оборванный лист. Я механически взял его в руки и вспотел. Я бросил быстрый взгляд на девочку и понял, что лист попал ко мне в руки не случайно. Там было изображено кладбище, люди в черном без лиц несли на руках гроб, в котором сидела безликая женщина.

- Х’тулфлу Ц’фаг… - прошептал я.

- Это она, - подтвердила девочка зловещим шепотом. – Королева… Она ищет тебя!

У меня задрожали поджилки.

- Зачем?

Но вместо ответа девочку вдруг затрясло, как будто она сидела на электрическом стуле. Её губы задрожали, из них повалила пена. А через мгновение из губ донеслось пронзительное завывание, примерно такое, какое бывает при сильном ветре в горах. От этого завывания – монотонного, тягучего, тоскливого – стыла кровь в жилах, кожа становилась «гусиной», волосы на макушке шевелились. Мать в ужасе бросила к дочери, но та затряслась ещё сильнее, а потом выпрыгнула из инвалидного кресла, упала прямо на пол и поползла ко мне, двигая сросшимися ногами на манер змеи, цепляясь длинными острыми ногтями за ворс ковра:

- Предки… Предки… Предки… Зовут… Они зовут… Зову-у-у-у-у-ут…

А потом до моего слуха донеслись зловещие стишата: