Лабазанов, кажется, это оценил.

Попросил только, чтобы несколько его людей, подобно существовавшим в то время членам секции профилактики правонарушений, могли пользоваться относительной свободой ради поддержания порядка и соблюдения гражданских прав людей, находящихся в заключении. Сам я против этого ничего не имел. Напротив, выразил надежду, что администрация СИЗО согласится с его доводами — ведь в них много разумного.

Говоря это, я ничуть не кривил душой. С Лабазановым надо было считаться: этот энергичный, сильный, хитрый человек на своем поле играл очень умело. Роль восставшего вождя, несомненно, очень нравилась ему, как, впрочем, и сама ситуация, выдвинувшая его в лидеры. Таких людей тоже выбирает время: авантюрный склад характера, личная смелость и знание психологии живущих под стражей людей обязательно выносят их на поверхность в дни волнений и смут. Вот и этот персонаж в черной телогрейке был, несомненно, настоящим вожаком, умеющим чувствовать настроения подчиняющихся ему людей.

Впоследствии, когда все чаще стала звучать эта фамилия — Лабазанов, мне и в голову не пришло ассоциировать ее с тем человеком, который когда-то водил меня по захваченному грозненскому СИЗО и даже гарантировал мне безопасность. Мало ли в Чечне однофамильцев? Мало ли на свете авантюристов, рядящихся в одежды «благородных разбойников»?

В журналистских репортажах противник дудаевского режима Лабазанов выглядел почти Робин Гудом и борцом на справедливость. Что, впрочем, не мешало ему оставаться полевым командиром, за которым тянулся хвост вполне банальных грабежей и убийств. Человека с такой репутацией привезли ко мне из села Толстой-Юрт в станицу Червленную, когда в начале марта 1995 года нам требовалось освободить Аргун. Вольница Лабазанова действовала в окрестностях этого города, и у нас были основания полагать, что этот полевой командир, подчеркивавший свою независимость, во-первых, сам не ввяжется в драку, а во-вторых, поможет договориться с теми чеченцами, которые пошли в бандформирования не из любви к Дудаеву, а по принуждению или глупости. Надо было сохранить их жизни, надо было уменьшить силу сопротивления противника. Это означало уменьшить или исключить собственные потери. В такой ситуации ищешь любого союзника, который бы мог не на словах, а на деле оказать тебе помощь.

Человек, который зашел в мой вагончик в Червленной, был чрезвычайно живописен: на погонах его полевой формы были явственно различимы полковничьи звезды, а сам он был увешан оружием и перехвачен пулеметными лентами. Последним неожиданным штрихом этой воинственной, а потому отчасти очень комичной картины — являлась американская винтовка М-16, которую будущий мой собеседник крепко держал в руках. Что-то знакомое промелькнуло в его чертах, но я не придал этому значения: среди людей, с которыми я когда-либо встречался, не было ни самопальных полковников, ни поклонников американских автоматических винтовок.

Вот только сам я, видимо, изменился мало, отчего таинственный посетитель сразу же узнал меня: «Вы тот генерал, который ходил в следственный изолятор? Это, — говорит, — я, Руслан, который вас по нему сопровождал». Я засмеялся: «Точно, ты — тот самый Руслан…» «Ну, — говорю, — раз мы друг друга знаем, тогда, считай, половину проблем уже решили…» Конечно, я не забыл, что в октябре 1991 года Лабазанов сдержал свое слово. Не то, чтобы я придавал этому особое значение, но, не скрою, всегда радуюсь, когда вижу, что человек умеет отвечать за свои слова. Рад и тому, что в свою очередь мне удалось ответить добром на добро: позднее, в тревожной ситуации, мы помогли эвакуировать беременную жену Лабазанова, тем самым выполнив его отчаянную просьбу.

Еще не раз мы встречались с ним, и я знаю, что, помимо обещаний, свести меня со своими людьми, Руслан Лабазанов действительно предпринимал какие-то шаги, чтобы оказать нам помощь. Во всяком случае куда-то ездил, с кем-то разговаривал, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, результативность таких действий нельзя подтвердить никакими конкретными фактами. Кто знает, может лишний раз нам не выстрелили в спину, может, кто-то сегодня жив только потому, что этот противоречивый, мятущийся человек, в душе которого так замысловато переплелись понятия добра и зла, справедливости и несправедливости, чести и бесчестия, добился этого благодаря своему авторитету среди соратников и жителей Чечни?.. Но об этом можно только догадываться, добавляя в короткое жизнеописание Руслана Лабазанова, и так до предела мифологизированное им самим, несколько легких штрихов. Годом позже он станет жертвой очередной чеченской междуусобицы и сгинет в огне какого-то неизвестного мне боя. Но кем бы он ни был на самом деле, наше знакомство, пусть и мимолетное, обязывает к тому, чтобы сочувственно отнестись к этой человеческой судьбе.

Вечером в станице Червленной, когда мы встретились во второй раз в жизни, я спросил Лабазанова, с сомнением глядя на его офицерские погоны: «Тебе полковника кто, Дудаев присвоил?» Я видел, как ему стало неудобно, как смутился он, понимая, что я хоть и принимаю правила этой игры, но между настоящим и мнимым черту проведу без особых церемоний. Видимо, поэтому он тогда в ответ промолчал. Да и как смог бы он оправдать и вот эти бутафорские звезды, и эту часть своей жизни, прожитую в одежде с чужого плеча?..

Каждый день в Чечне только прибавлял опасностей мне и моим солдатам. Особенно обострилась ситуация после 19 октября, когда к лидерам исполкома ОКЧН напрямую обратился президент России Борис Ельцин, выдвинув справедливые, но запоздавшие по времени, а также никакой силой не подкрепленные требования: прекратить противоправные действия и совместно с ВВС выработать пути политического разрешения конституционного кризиса, безоговорочно подчиниться закону, освободить захваченные здания и вернуть оружие.

Еще через неделю — 27 октября — состоялись выборы президента и парламента Чечни. В той обстановке и речи не могло идти о соблюдении законности при их проведении: на некоторых избирательных участках пачки фальсифицированных бюллетеней опускались в урны без всякого зазрения совести, причем мало кто обращал внимание на то, что на ряде участков число опущенных в урны бюллетеней значительно превышало количество зарегистрированных избирателей. Это был фарс, целью которого были имитация народного волеизъявления, а не настоящий выбор народа. Тем более что, по оценкам аналитиков, в самих выборах приняли участие не более 10–12 процентов населения Чечни, а сами они проводились под жестким контролем ОКЧН. Было ясно, что Съезд народных депутатов РСФСР эти выборы действительными не признает, в связи с чем не будут признаны законными ни новые органы чеченской власти, ни их решения, важнейшим из которых был, конечно же — появившийся уже 2 ноября 1991 года указ «Об объявлении суверенитета Чеченской Республики».

Принятый 7 ноября 1991 года указ президента РФ «О введении чрезвычайного положения в Чечено-Ингушской Республике», каким бы грозным ни казался он на бумаге, уже был не в состоянии вернуть ситуацию на два-три месяца назад, когда силовое давление еще могло себя оправдать. Теперь сепаратисты считали себя легитимной властью, были энергичны и везде поспевали раньше нас.

Пока в Москве прогнозировали, какое смятение вызовет настоящий указ в окружении Дудаева, его боевики очень решительно провели захват оставшихся административных зданий, включая республиканскую прокуратуру и управление КГБ, заблокировали военные городки и взяли под контроль воздушные и железнодорожные перевозки. «Витязи» — точнее, сводный отряд спецназа из дивизии им. Дзержинского, — прилетевшие следующей ночью, едва успели высадится на аэродроме в Ханкале, как тотчас были блокированы сами.

Часть их все же сумела прорваться к зданию МВД, которое не было захвачено и удерживалось силами бойцов отдельного специального моторизованного батальона внутренних войск под командованием подполковника Сергея Демиденко, милиционеров из Московского уголовного розыска, на наше счастье оказавшихся в Грозном, и чеченского ОМОНа, который дрогнет чуть позже…