Леня, не думая, дернул повод и, ясно, двинулся навстречу волнующей опасности.

- Добрый день, - остановился он у самого крыльца.

- День добрый, пане Леосю. Как хорошо пан выглядит - опять на коне. Как будто все вернулось - и молодость и война... Ну, милая, ну!..

Она протянула руку и теми же белыми теплыми пальчиками, что гладили когда-то его волосы и обнимали его шею, ласкала серо-голубой, с розовыми пятнами и щекочущими волосками нежный храп Метелицы.

- Пан безжалостен, пане Леосю. Как она тяжело дышит!..

- Смотрел тут ваш погреб. Как раз подойдет нам под кукурузный силос. Ведь он вашей матери, вероятно, не нужен?

- А если бы и нужен был, вы что - не взяли бы его? Мамусе тут больше ничего не нужно: я ее забираю. Вместе уедем.

Он подумал: "По правде говоря, это вам давно надо было сделать". Но вслух сказал:

- Обиды она тут от нас, как вы убедились, не видела. Что всем нетрудоспособным, то давали из колхоза и ей. Да и Зося как-никак стала инженером.

Старая пани осталась здесь с внучкой, дочерью Ядвиси. Было время, когда такие вещи происходили очень просто. Летом сорок четвертого года, когда они всей семьей удирали на запад, бабка с тринадцатилетней Зосенькой отбилась от своих в дорожном аду, наступление обогнало их, и оставалось одно вернуться. В "аду советском", как называла пани нашу действительность, ее удивило прежде всего то, что дом их уцелел. В нем, как воробьи под аистовым гнездом, еще при немцах разместились шесть семей угловских погорельцев. Не менее удивило пани и то, что они не прогнали ее, а потом и вовсе перебрались к себе в деревню, в новые хаты, предоставив ей весь дом. Земля отошла, понятно, в колхоз, но остался огород. Никто не мешал жить ей трудами рук своих, посылать Зосю в школу, а потом отпустить ее в институт, который она в прошлом году и окончила. Даже замуж где-то там вышла.

Однако Чеся, видно, все это понимала по-своему.

Усмешечка передернула ее румяные уста.

- Я весьма благодарна. Но заберу ее. Пускай не мучается, глядя...

Глаза их встретились на миг. Поняли друг друга...

- Пан женат? - сказала она после довольно неловкой паузы. - Утешений много уже?.. Ну, по-вашему, дзетачки, ёсць? Видите, пане Леосю, я еще не разучилась...

Он не отводил взгляда от ее глаз. Он понял, что она заговорила о другом не просто из вежливости или осторожности: в любопытстве ее прозвучала нотка живого интереса. Он почувствовал в себе силу для сладкой борьбы.

- И вы замужем? Повезло кому-то...

- Благодарю, пане Леосю. А о детях пан и не спрашивает. Сын у меня. Мой Ясь.

- Что ж вы его не взяли с собой?

- Школа. В конце концов, бабушку я ему привезу, а все остальное... А потом, будем откровенны, пане Леосю, - хочется выпорхнуть куда-нибудь и одной, почуять свободу, молодость... Встретить свой счастливый случай... Здесь не Балтика и не Татры, конечно, но что ж... "Муви се: трудно, и коха се далей..."* Не так ли?

______________

* "Говорим: трудно - и все-таки любим" (польская поговорка).

Знакомо, как раньше, а то и еще более соблазнительно прищуренные глаза подкрепляли эти слова.

- А пан любит свободу? Хоть немножко свободы, пане Леосю? Правда?.. Есть люди, которые умеют ею пользоваться...

Он - в седле, она - на крыльце, лица их почти на одном уровне. В глазах ее заиграли чертики, а в тоне последних слов послышался острый хмелек той насмешки, что, задевая мужскую гордость, подстегивает нерешительного.

- Что ж, надо ехать, - сказал он неожиданно для самого себя. Однако остался на месте. И показался себе, до жаркого стыда, вахлаком.

- И всегда пан Леось так торопится? То война, то планы... А что же тогда для себя?

Ах, как далеко, позорно далеко были они сейчас - и та жгучая ранка на шее, и та баночка с вишневым вареньем!.. Переполненный, оглушенный другим чувством, он не захотел услышать, как раньше, что ее слова, чужие, исполненные все еще шляхетского гонора, задевают честь самого для него дорогого.

Ему стало неприятно, и он, чтоб отогнать - ради того, что сейчас вспыхнуло, - стыд перед самим собой, пробормотал первое, что пришло на язык:

- Вы там в городе живете или в деревне?

- Ну, если наше Машево город, так в городе. Это, пане Леосю, на освобожденных землях, в Приморье.

- В школе работаете?

- Живем помаленьку, пане Леосю...

- Скучно вам здесь, в этой глуши?

- Особенно вечером, - ответила она, поглядев исподлобья. Еще и улыбнулась: - Никто не заедет, не зайдет...

- Никого, положим, и не приглашают...

Она наконец рассмеялась. По-прежнему, по-девичьи закинула назад золотистую, пышноволосую голову, сощурила голубые, большие, такие призывно грешные глаза.

И этот смех много ему сказал.

- Кое-кто, может, и заехал бы, панна Чеся...

- О-о, пане Леосю! Какая чудесная оговорка - "панна Чеся!". Я напомнила пану то время, когда и в самом деле была не пани, а панна? Пане Леосю, пане Леосю!.. Время так быстро, так безжалостно бежит... А нам с паном есть что вспомнить. Если по-человечески, от сердца, без скучной политики, так даже и добрым словом. Именно здесь, на этом крыльце... Разве не так?

И, опять неожиданно для самого себя, с пьяной решимостью он глухо, полушепотом сказал:

- Вечером... я приду.

Она прикрыла глаза и улыбнулась. Потом, чуть открыв, словно в помощь не только, не просто кокетливой улыбке, поглядела в самую душу, еще дала отведать сладкого хмеля, снова опустила длинные темные ресницы и... заговорщицки кивнула головой.

9

Он был женат, это правда.

Однако правдой было и то, о чем Леня еще никому, даже выпив, не проговорился, - он и до сих пор сам не мог понять, любит он свою Алесю по-настоящему или нет, любовь это или просто так... Тогда, после того как похоронили Сережу, она так плакала, когда они с Леней пошли просекой и остались одни в сыром полумраке сумерек. И он был до слез, до боли сердца опечален. И ему было очень жаль эту черненькую, смышленую и такую, оказывается, еще беспомощную девочку. И он обнял ее, когда она по-детски, как к старшему брату, приткнулась бессильной наболевшей головкой к тронутому холодной сыростью сукну его шинели. Было бы так хорошо и осталось бы в памяти на всю жизнь, если б все кончилось на тех почти братских, чистых поцелуях!.. Но им это так понравилось, что вскоре, при третьей встрече, они оступились...

Алеся его любила. Со всей ясностью он увидал это в ту ночь, когда они стали родными. Как она плакала во тьме пустой, запертой изнутри землянки семейного лагеря, как горячо целовала его, вперемежку со слезами, тихо, от всего сердца, смеялась, восторженно, горячо шепча у самых его губ, у глаз: "И навсегда ты мой, я твоя - навсегда!.."

А он, счастливый, усталый победитель, уже и тогда, на ее девичьей подушке, почувствовал какой-то холод и стыд, вернее - неловкость, что вышло все это так просто, даже слишком просто, именно с ней, Алесей, Сережиной сестрой...

Это ощущение - где-то далеко, чуть слышно, но болезненно - звучит в душе и теперь. Словно некий укор.

Он и женился-то на ней, не видя другого выхода, и в душе гордился своей порядочностью. За двенадцать лет совместной жизни она успела осчастливить его милой, как первый полевой букет, девочкой, затем бойким мальчишкой сыном! - окончила заочно финансовый техникум, отлично работая, сперва в райкоммунхозе, покуда они жили в районном центре, а теперь, третий год, в колхозной конторе. Все шло ладно и в доме и в семье. И она по-прежнему любила его, верила своему Лене и не подозревала, должно быть, что ему всего этого мало...

Иногда он счастливо и как бы с удивлением открывал, что она у него такая хорошая, милая, настоящая, и он с особенной, словно виноватой нежностью целовал ее, по-юношески что-то нашептывал ей, точно прося у нее и... у самого себя прощения. Однако жило в нем и другое.

Как было бы чудесно, думал он довольно часто, если б она была не такая обыкновенная, если б он не только уважал ее, но и любил всей душой, с неостывающим волнением!.. Однако стать другой Алеся не могла. Дети, работа, неприятности, годы...