Коля Васин сказал:

– Есть идеи. Есть замечательные идеи. Сейчас придет наш человек и все расскажет, а пока, извини, старик, я поставлю Джона.

Он поставил Джона, закрыл глаза и, сидя в кресле, стал раскачиваться под музыку, кайфовать и даже подозрительно постанывать, а я стал ждать «нашего человека», поскольку ехал на Ржевку не кайфовать, а знакомиться с идеями.

Скоро «наш» появился. Худощавый и белокурый, с нервным лицом, с прозрачными глазами, одетый в серый костюм, светлую рубашку, галстук. На лацкане пиджака поблескивал комсомольский значок, и не просто значок, а с золотой веточкой. Такой значок говорил об особых полномочиях. Тогда я представлял «нашего человека» другим – волосатиком в поношенной экипировке, так я выглядел сам, но Коля Васин обещал – придет «наш», а я верил Коле Васину.

– Арсентьев, – представился человек с полномочиями.

Он смотрелся года на двадцать четыре.

Арсентьев сел, зябко потер ладонью о ладонь, помолчал и начал говорить, словно не для меня, а вообще, лишь изредка бросая на собеседников короткие взгляды:

– Есть идея организовать клуб. Некое сообщество людей, объединенных одними интересами, и таковой опыт уже имеется в организации фотоклубов, филателистических и нумизматических клубов. С молодежью, увлекающейся рок-музыкой, дело обстоит не просто, но есть мнение, которое я представляю, что стоит попробовать и объединить их, и сбить нездоровый ажиотаж, который только вредит музыкантам, и дать рост наиболее талантливому.

– «Санкт-Петербург» – самая крутая команда в городе! – Это Коля Васин перестал кайфовать и включился в разговор.

Арсентьев посмотрел на меня внимательно и продолжил:

– Но и много, естественно, противников. Поэтому мы должны сперва организоваться, представить программу действий, провести ряд мероприятий и поставить противников перед фактом. Эта анархия, это «каждый за себя» ничего не даст. Может, стоит подумать и приобрести общую клубную аппаратуру и тем гарантировать профессиональное звучание каждого выступления.

– Да-да, аппаратура нужна! – Я был согласен. Я был согласен объединиться хоть с чертом лысым, чтобы гарантировать профессиональное звучание, и не мог сдержать волнение перед «нашим человеком», обладающим полномочиями.

– Уже согласились «Аргонавты», «Белые стрелы», «Славяне» и даже «Фламинго». Мы победим, старик! – воскликнул Коля Васин.

Помню, опять было холодно, но лед на Неве уже сошел. Мне велели явиться в один из воскресных дней к Медному всаднику, что я и сделал. Большая группа волосатиков по велению Арсентьева также явилась к памятнику. По ходу приветствуя знакомых, подхожу к Летающему Суставу:

– Чего ждем? Что-то будет, Мишка?

– А всё ништяк, чувачок, ништяк! Зачем-то ведь звали. Да и так всё уже в кайф!

Я завидовал простоте его реакций, чувствуя, что неожиданная слава делает меня осторожным и даже пугливым.

Подходили знакомые, посмеивались, подошел Коля Васин – восторженный голос его слышался издалека. Он был в кожанке времен Пролеткульта, кепке-восьмиклинке, сшитой из потертой джинсовой ткани, крупный круглый значок «Imagine» на лацкане кожанки походил на мишень, и вся наша пестрая группа походила на мишень. Но выстрела не произошло. Раздалась команда, мы двинулись к дебаркадеру, что стоял у парапета напротив Медного всадника, и, к общему удивлению, погрузились на речной трамвайчик, который тут же и отвалился от дебаркадера.

Появился Арсентьев. В аккуратном плаще строгой расцветки, с аккуратным пробором. Он вежливо приветствовал каждого рукопожатием. Ладонь у него оказалась холодная, а пальцы цепкие и сильные. Руководителям групп предлагалось пройти в овальную каюту, а рядовым деятелям рок-музыки – в общую.

– Касты какие-то, – расстроился Мишка. – Вы, значит, брахманы, а мы – пушечное мясо рок-н-ролла? Н-да. Ништяк. Ништяк и кайф!

В овальной каюте собралась элита. Арсентьев повторил более развернуто то, что я уже слышал на Ржевке, и предложил наметить конкретный план и проект Устава создаваемого клуба. Говорили много глупостей. Арсентьев конкретизировал и поправлял, а его конкретизировала и поправляла такая же белокурая и голубоглазая, как Арсентьев, молодая женщина, так же строго и аккуратно одетая и причесанная. Арсентьев и Белокурая сидели рядом. Дебаты продолжались бесконечно, и я вышел в общую каюту, где оказалось веселее и бесшабашнее. Брякала посуда, курили – табачные облака клубились над головами рок-н-ролльщиков, воздух горчил.

Музыкальная общественность изъявила желание, и желание исполнилось – речной трамвайчик подошел к первому же дебаркадеру, и выборные от рок-н-ролльщиков рванули в ближайший гастроном. По их возвращении круиз продолжился.

В итоге приняли на речном трамвайчике Устав – довольно жесткий Устав; многое запрещалось, – постановили скинуться по двадцать рублей в кассу Поп-федерации, как мы теперь назывались, и получили от Арсентьева указание ждать дальнейших указаний.

Этот вольный степанразинский круиз добил сомневающихся, и теперь мы представляли собой ярых сторонников долгожданной Федерации, что принесет долгожданную легальность, признание и профессиональное звучание.

Мы ждали дальнейших указаний Арсентьева.

А пока что – квинтэссенцией сезона, катаклизмом года, землетрясением нравов… Мухинскому училищу, построенному на деньги мецената барона Штиглица, исполнялось сколько-то там круглых лет. Нас, как сиюминутных знаменитостей, чуть не слезно просили украсить выступлением «Санкт-Петербурга» юбилей. Мы и украсили, как смогли.

На вечер прибыло много выпускников прежних лет, и они, явившись по пригласительным билетам к началу вечера, увидели огромную толпу, сгрудившуюся у дверей, запрудившую даже пол-улицы, на которую выходил фасад училища. Испуганный милиционер пытался объясниться с толпой через мегафон, но толпа имела навык, толпа стояла стеной, и обладатели пригласительных билетов в большинстве не смогли попасть в училище, а наиболее активных, возмущающихся вслух, пытавшихся пробиться к дверям юбиляров милиция как раз и забрала. Имевшая же навык толпа напирала, но напирала, не нарушая на глазах милиции правил социалистического общежития.

Я оказался в толпе, и меня передали через нее к дверям на руках. В самом училище оказалось не лучше. Но и не хуже. Затейливые коридоры барона Штиглица походили на цыганский табор. Единственно, что не жгли костров. Осторожность и пугливость во мне прогрессировали и приводили к противоположным проявлениям. И хотя я более не практиковал выбегание на сцену босиком, но на колени все же падал и метался зверем, и прыгал через колонки, и кричал в микрофон про осень:

А Володя лишь еще больше преуспел в синкопах, а Серега еще и дул в губную гармонику, а Мишке хоть и было иногда не до клавишей, но зато еще более он соответствовал прозвищу Летающий Сустав, летая по сцене с бубном и чаруя экзальтированных болельщиц.

Так что два часа самума в актовом зале – и все.

Теперь я даже ставил под удар родителей: они занимали довольно серьезные должности на производстве, а на одном из совещений по идеологии обсуждали «так называемую рок-музыку»; упомянули и «Санкт-Петербург», приписав ему чуть ли не монархические настроения.

Я этого не понимал. Мы ведь просто сочиняли музыку и слова к ней. И просто выступали не бог весть на каких подмостках. Может быть, это были хреновая музыка и хреновые слова, но мне казалось, что наоборот, «Петербург», запевший на родном языке, достоин пусть не поддержки, но хотя бы невмешательства. Я очень надеялся на Поп-федерацию, на Арсентьева и на его значок с золотой веточкой.