Сгорбившись над кассетой, он написал на этикетке дату и мое имя. Я запротестовал – совершенно искренне:
– Она же любит тебя, Максим. На меня едва взглянула.
– В том-то и беда, – вздохнул он.
– Во мне она видела только человека, который встретится с тобой. Который, я цитирую, сможет передать тебе «кое-что сильнее слов».
Я осторожно вынул из кармана послание Полины и вложил ему в руку. Он побледнел. Стиснул в кулаке комочек шелка, не сводя с меня глаз.
– Ты знаешь, что она хочет этим сказать? Я покачал головой, давая понять, что не имею на сей счет никакого мнения. Я сыграл роль курьера. Их альковный язык меня не касается.
– Всякий раз, когда я уезжал далеко, сопровождая президента в Японию, Новую Каледонию, Африку… она совала мне в карман свои трусики как оберег. Чтобы со мной ничего не случилось, чтобы я быстрее возвратился.
– Ну вот, – с глуповатым видом прокомментировал я. – Значит, ты скоро выйдешь.
Он вернул мне талисман и опустился на стул. Взгляд его стал очень жестким.
– Мне впаяют по полной и переведут в Энсишем или Сен-Мартен-де-Ре, там самый строгий режим. Подальше от местных симпатий и поблажек. Со мной покончено, парень. А Полине двадцать один год, жизнь только начинается. Я хочу, чтобы она уехала учиться в Англию, она жуть до чего способная в своей области. Я даже не успел замолвить за нее слово президенту – Оксфорд уже принял ее, представляешь себе? В информатике это лучший университет в мире! Теперь я для нее только обуза. Пятно. Судимость.
– Да что же ты натворил такого непоправимого?
– Ничего. Ничего из того, в чем меня обвиняют. С остальным я бы разобрался. Но тут они держат меня за жабры именно потому, что в досье ничего нет.
– Так защищайся!
Он вдруг развязал свой хвост, распустил длинные сальные волосы темно-русого цвета и яростно почесал голову. Потом долго сидел согнувшись, как подрубленная плакучая ива. И вдруг рывком выпрямился:
– Когда я говорю «ничего», я хочу сказать: ни слова правды. Если коротко, проблема президента в том, что у него есть много досье и один метод. Все бывшие коллаборационисты, которые дорвались до власти, выдав себя за голлистов, все они у него в руках. И еще он не любит наркотики. Вот и использует мафию игорных заведений, чтобы устранять наркодилеров. Как раньше, в Сопротивлении, посылал убийц истреблять эсэсовцев. Вот и прикинь, какие в общей сложности силы хотят его головы. Сечешь фишку?
– Но… какова во всем этом твоя роль?
– Нашли одного наркодилера, застреленного из моей «беретты», и пистолет в мусорном контейнере с моими отпечатками. Понятное дело, его сперли у меня из дома в тот самый день, но поди докажи.
Он резким движением стянул волосы в хвост.
– У тебя нет алиби?
– Так я его и предоставил. Я охранял шале в Италии, где президент тайно встречался с людьми, которых лучше не знать. А больше ни слова, в твоих же интересах. Гнусность и подлость, говорю тебе.
– Мсье Фарриоль, нам пора! – раздался за стеной нетерпеливый голос библиотекарши.
– Одну минутку, Жанна, он подпишет мне кассету. Вдобавок, – зашептал он мне в ухо, – якобы нашелся свидетель, который видел, как я месяцем раньше передавал этому наркодилеру конверт. В результате следовательша пришила мне умышленное убийство.
– Но это же мерзко! Защищайся!
– Единственный способ – подвести под монастырь президента, а на это я не подпишусь. Я всем ему обязан, я единственный, кому он доверяет. Я никогда его не предам.
– Но он-то может сказать, что был с тобой! Не в итальянском шале – где-нибудь в другом месте.
– Его жена дала показания, что он спал дома. Хочешь, чтобы я выставил ее лгуньей? Я так и ответил этой суке-следовательше, когда она открыла мне карты. О, не прямо, не в лоб, конечно. Намеками, обиняками, типа святую невинность из себя строил. Но я не дурак: если сдам президента, моя пушка исчезнет, больше никаких улик против меня, я свободен. Только извиняйте, дамочка: во время преступления я давил подушку у себя дома, и точка.
– Де Плестер! – позвал надзиратель.
– Иду! Вытащи Полину из этого дерьма, Фарриоль, умоляю тебя. Если следовательша решит, что мы все еще вместе, она и с нее живой не слезет, я ее знаю. Затаскают: статус свидетеля, дача показаний, повестки, подписка о невыезде… Она – мое единственное слабое место. Они не должны этого знать.
Подняв правую руку, он стиснул мне плечо. – Почему, как ты думаешь, я добился для тебя премии, дружище? Ты хороший человек, я это почувствовал между строк, у тебя большое будущее… Для нее ты просто мечта, идеальный выход. Помоги ей забыть меня.
Я вяло запротестовал: у меня, между прочим, тоже может быть своя жизнь, женщины…
– Читая тебя, этого не скажешь, – заметил он, обидно усмехнувшись уголком рта. – И не говори, что тебя к ней не тянет. Я по глазам вижу, как у тебя встает, стоит тебе только тронуть карман.
Он дал мне свою книгу, вынув из нее закладки. – Когда будешь подписывать ей от меня, подумай о двух вещах, чтобы совесть не мучила. Если я сдам президента – ему крышка. А если брошу Полину – спасу ее. Их судьба зависит от меня, усек? Не любовь поможет мне выжить там, куда меня засадят, а эго.
Я не нашелся с ответом, но, чтобы подпитать это самое эго защитника, попросил совета: как мне подступиться к Полине?
Он помедлил. Вгляделся, сощурившись. Видимо, пытался увидеть меня глазами своей бывшей. Потом его лицо озарила улыбка, мальчишеская, плутоватая.
– Вот мой совет, Фарриоль: действуй поэтапно. Пока что она видит в тебе меня. Воспользуйся этим. Женщина, как ты написал, это не только сердце и дырка.
Я не помнил за собой такого пассажа, но, чтобы не обидеть его, покорно присоединился к «своему» мнению. А он пощелкал пальцами, стимулируя свою память, и вспомнил-таки точную цитату. Глядя мне в глаза, он произнес почти по слогам, медленно и прочувствованно:
– «Женщина соткана из противоречий, но тяготеет к синтезу».
Он впрыскивал в меня мою фразу, как переливают больному его собственную кровь. Затем, с явным намерением проиллюстрировать свои слова, достал из кармана новую освежающую салфетку, извлек из пакетика и осторожно провел ею по моей шее, затылку и контуру ушей, глядя на меня, как на свое отражение в зеркале. Была в его жестах какая-то необъяснимая нежность. Прощание с самим собой.
– Я тоже, как видишь, передаю ей сувенир. Воспользуйся им по назначению.
Сквозь ком в горле я спросил, силясь подавить в себе сочувствие:
– А как же ты, Максим?
– За себя я не беспокоюсь. Когда сменится власть, меня освободят за примерное поведение.
С хижиной и нехилым счетом где-нибудь на Каймановых островах – в благодарность за молчание. Или же меня найдут повесившимся в камере. И в том и в другом случае совесть моя будет чиста. Ну все, теперь сваливай, больше сказать нечего. Удачи.
И он ушел с надзирателем под звяканье ключей и щелчки замков. Я постоял, разглядывая подсобку, десять кассет «Праздника чтения» на полке, расставленные в хронологическом порядке. Казалось, что запах Максима на моей коже усилился после того, как он ушел. Я вернулся на возвышение.
– Хорошо все прошло? – спросила мадам Вуазен, спеша мне навстречу.
Я ответил «Очень хорошо» нейтральным тоном, который ее встревожил, и не без оснований.
Она посмотрела на мои пальцы, сжимающие экземпляр Максима, нахмурилась и принюхалась к моему воротнику.
– Ясно, – вздохнула она с понимающим видом. Я почувствовал, что краснею. Она покачала головой и прищелкнула языком.
– Не в обиду вам будь сказано, но это репеллент. Как только Полина почует на вас запах своего мужчины, вы будете для нее неопасны. Ветивер – это святое. Она заказала для него у Карвена партию таких салфеток, пятьдесят коробок оптом, это ограждает его от тюремных запахов, и ему полегче живется. Хорошая новость – он все еще дорожит Полиной. И хочет, чтобы вы стали ее другом, а не его соперником. Она явно ждала моей реакции. Я сказал, что польщен.
