– С удовольствием.

Над столом, за которым мне предстояло подписывать книги, висел безобразный портрет в мрачных тонах, в котором я, несмотря на невысокое мнение о своей особе, узнал себя с большим трудом.

– Одна из ваших поклонниц сделала вам подарок, по фотографии. К сожалению, вы мужчина.

Я ответил на ее разочарованный взгляд, пожав плечами: мол, ничего не поделаешь. Она объяснила:

– Мне не дали разрешения привести вас в женское отделение. Вы подпишете для них экземпляры, я на каждую составила карточку.

Я подошел к столу. Стопка книг, десятка два, с закладками, была снабжена этикеткой «Подписать в первую очередь». Я вынул одну карточку, исписанную мельчайшим, совершенно нечитаемым почерком.

– Чем старше я становлюсь, тем мельче пишу, – весело произнесла мадам Вуазен. – Не беспокойтесь, Полина вам переведет. Только она и ухитряется меня расшифровывать. Пора бы ей уже появиться. Полина будет вашей хостес: я жду уйму народу.

Я никому не хотел портить праздник, но улицы мне показались пустыми, а дома нежилыми. Был ли тому виной снег, школьные каникулы, безработица, отток людей из деревни в город? Или же соседство с тюрьмой выгнало отсюда коренных жителей?

– Пойдемте в мою берлогу, там будет удобней. Осторожно, здесь секция философии, проходите боком. У меня акция на каникулах, так что еле-еле можно пройти.

Втянув живот, я протиснулся между стопками Шопенгауэра и прилавком со Спинозой. Этикетки «Скидка 30 %! Читать немедленно!» показались мне сильно выцветшими. На верхушке собрания сочинений Канта более свежая на вид табличка гласила: «Ликвидация товара».

«Берлога» мадам Вуазен оказалась длинной комнатой, совмещавшей в себе функции кухни, столовой и переплетной мастерской. Кофейник, видимо уцелевший в окопах Первой мировой, был настоящим антиквариатом – железный, трехэтажный, с помятыми боками и крышкой-стаканчиком. Он грелся, почти кипел на угольной печке между газовой плитой и телевизором, который, должно быть, видел первые шаги человека на Луне.

– Пи-пи – дверь налево, – указала моя хозяйка. – А потом за работу: мы не можем разочаровать ваш фан-клуб.

Ее бодрость и веселое настроение не вязались с ощущением отсроченного одиночества, которым веяло от этого допотопного места. Зайдя в туалет, где тоже пришлось встать боком между колоннами книг карманного формата, я вернулся к столу, возле которого был включен электрический конвектор. Я почти согрелся, выпив чашку жиденькой и горькой бурды, когда звякнул колокольчик и дверь открылась.

– Это я! – крикнул встревоженный голос. – Думала, никогда не доберусь! Впору было выходить и толкать поезд.

Как только она вошла в магазин, его пространство стремительно съежилось. Не то чтобы она была великаншей, но размашистые движения, широкая сияющая улыбка и вырвавшиеся из-под капюшона пышные светлые волосы занимали места больше, чем ее тело. Она заполнила собой все пространство, как будто оператор навел объектив на нее, размыв декорации.

– Как дела, Жанна? Здравствуйте, мсье Фарриоль.

Одета она была «двусезонно»: чулки в сеточку и сапоги-луноходы, твидовая юбка и летняя ярко-синяя блузка. Когда она сняла анорак, посыпались искры. Умеренное декольте с трудом вмещало пышную грудь. Она небрежно скрутила длинные волосы в узел, заколов его двумя палочками из светлого дерева, и устремилась ко мне – на плече спортивная сумка, рука протянута, – опрокинув по пути три стопки книг. Запах герани наполнил мои ноздри, когда она сказала мне, пожав руку так крепко, словно выражала соболезнования:

– Мне не терпелось с вами познакомиться. Я вас читала.

Первое, на мой взгляд, противоречило второму. Кому, кроме законченного мазохиста, захочется встретиться с автором столь заунывных стенаний, с болезненной искренностью излагающим во всех подробностях свои комплексы, невзгоды и изъяны?

– Я Полина Сорг.

И эти пять слогов, произнесенных как нечто само собой разумеющееся, показались ответом на вопрос, которым я задался.

– Вы в надежных руках, – вмешалась мадам Вуазен, принесшая ей чашку кофе с торчащей из нее ложечкой. – Я буду слишком занята – коктейль, пресса, – чтобы регулировать поток читателей и получать деньги. Но вы увидите, Полина – само совершенство. Она блестяще справилась с Люсьеном Бофором и Мари-Жо Кийера.

Я кивнул. Это были, надо полагать, местные авторы. Под их фотографиями на постерах, что висели над кассой, значилось красным фломастером: специалист по философии Платона и золотая медалистка по прыжкам с трамплина на Олимпийских играх в Гренобле.

– Пусть он пока подписывает женскому отделению, Полина, – продолжала мадам Вуазен. – Мне еще надо сделать канапе перед уходом.

– Я сама этим займусь, Жанна.

– Нет, вы мне все крекеры переломаете, занимайтесь автором. Мы серьезно выбились из графика.

Она вернулась в свою берлогу предварительно расставив по местам томики, опрокинутые при вторжении моей хостес. Полина села рядом со мной, положила спортивную сумку перед моими стопками книг и достала из нее серые, под цвет глаз, лодочки. Изогнулась, нажала носком левой ноги на пятку правой и через пять секунд уже заворачивала промокшие луноходы в пластиковый пакет, покачиваясь с носка на пятку в коктейльных туфельках. После этого она сказала мне:

– Теперь я ваша.

Я не из тех, кто за словом в карман не лезет, – это одна из причин, приведших меня в литературу. Я ответил «спасибо», и она стала передавать мне экземпляры, расшифровывая лаконичные карточки хозяйки и дополняя их по памяти. Полина посещала заключенных в тюрьме по выходным – в основном тех, у кого не было родных. И вот уже год помогала мадам Вуазен в тюремной библиотеке.

Я впитывал ее слова, раздувая ноздри. Вблизи ее запах напомнил мне шкаф моей бабушки: сушеная лаванда и пчелиный воск соперничали в нем с геранью и чуточкой нафталина. Неожиданный запах для двадцатилетней оторвы, но он ей шел. Запах-телохранитель. Чуть накрахмаленная серьезность, антимоль для сумасбродства, свойственного ее возрасту.

Сообразив, что уж слишком заметно ее обнюхиваю, я спросил:

– А чем вы занимаетесь?

– Студентка.

– Литература?

– Информатика.

Она почти прошептала это слово, едва шевельнув губами и слегка покраснев, словно признавалась в сексуальных предпочтениях.

– Я учусь в Высшей школе информатики – заочно, через сеть Телетель, так что на романы трачу четверть часика перед сном, чтобы доставить удовольствие Жанне, – пояснила она тем же тоном.

Я сказал «ничего страшного». Первое, что пришло в голову. В горле у меня пересохло, и виной тому был не только потрескивающий электрический конвектор, больше сушивший воздух, чем согревавший. Полина с воодушевлением, от которого восхитительно волновалась ее грудь, рассказывала мне, как трудно ей было убедить Жанну, что компьютер не убьет книгу, совсем наоборот. На своем пауэрбуке она сделала электронный тематический каталог и надеялась со временем оснастить магазин веб-навигатором. Для меня той зимой 1994 года все это было китайской грамотой, однако я кивал с видом знатока, чувствуя нарастающее с каждой секундой возбуждение.

– Ну все, за работу! – прикрикнула она на меня, как будто я пытался ее отвлечь. – Мариза Бурдо, пятьдесят четыре года, подделка документов, срок пять лет, ждет перевода в колонию, чудесная женщина, двое детей, но совсем опустилась. Напишите: «Маризе, Шарлотте и Зоэ». И не забудьте поблагодарить за картину.

Отрываясь от подписей и будто бы глядя в пространство в поисках мало-мальски личной нотки в моих сердечных пожеланиях, я украдкой косился на синий в белый горошек бюстгальтер, то и дело мелькавший между двумя пуговками ее блузки. По ассоциации мне вспоминался галстук Жильбера Беко. И его песня «Натали» о красивой русской переводчице, которая на Красной площади говорила ему «штампованные фразы об Октябрьской революции».

– Мишелль с двумя «л»! – внезапно призвала меня к порядку Полина.

Она наклонилась, чтобы указать мне орфографическую ошибку, и едва не выколола глаз палочкой из прически. Я сказал: