«Интересно, – подумал Гамаш. – Она движется в одном направлении, но смотрит в другом. На то, что находится у нее за спиной». От женщины на портрете исходило поразительное ощущение томления. Гамаш понял, что этот портрет вызывает у него желание придвинуть поближе кресло, налить чашку кофе и смотреть на него остаток вечера. Остаток жизни. Это было соблазнительно. И опасно.

Он с усилием оторвал глаза от портрета и обнаружил, что Клара стоит в темноте и наблюдает за реакцией своих друзей, разглядывающих ее творения.

Смотрел и Питер. С выражением нескрываемой гордости.

– Bon Dieu, – произнес Габри. – C’est extraordinaire.[28]

– Félicitations,[29] Клара, – сказал Оливье. – Боже мой, какая великолепная живопись. У тебя есть еще и другие?

– Ты хочешь знать, не нарисовала ли я тебя? – спросила она и рассмеялась. – Non, mon beau.[30] Только Рут и мать Питера.

– А это кто? – Лакост указала на портрет, который разглядывал Гамаш.

Клара улыбнулась:

– Не скажу. Вы должны догадаться.

– Это я? – спросил Габри.

– Да, Габри, это ты, – кивнула Клара.

– Правда? – Он слишком поздно заметил ее улыбку.

Самое забавное, что это вполне мог быть Габри. Гамаш снова посмотрел на портрет в пламени свечей. Не физически, а эмоционально. В портрете было счастье. Но было и что-то еще. Что-то не совпадающее с Габри.

– Так, где тут я? – спросила Рут и, хромая, подошла к портретам.

– Ты – старая пьяница, – сказал Габри. – Вот где ты.

Рут уставилась на свою точную копию:

– Не вижу. Больше похоже на тебя.

– Ведьма, – пробормотал Габри.

– Педик, – бросила она в ответ.

– Клара изобразила тебя в виде Девы Марии, – объяснил Оливье.

Рут подалась поближе и покачала головой.

– Дева? – прошептал Габри Мирне. – Судя по всему, затраханные мозги не в счет.

– Кстати… – Рут скользнула взглядом по Бовуару. – Питер, у тебя найдется листик бумаги? Во мне рождаются стихи. И вот еще: как по-твоему, допустимо ли в одном предложении присутствие слов «задница» и «жопоголовый»?

Бовуар поморщился.

– Просто закрой глаза и думай об Англии, – посоветовала Рут Бовуару, который, вообще-то, думал о ее английском.

Гамаш подошел к Питеру, не сводившему глаз с картин жены.

– Ну как вы?

– Вы хотите узнать, не возникает ли у меня желания исполосовать их в клочья бритвой, а потом сжечь?

– Что-то в этом роде.

У них уже был похожий разговор, когда стало ясно, что Питеру вскоре придется уступить жене свое место лучшего художника в семье, в деревне, в провинции. Питер пытался противиться этому, но не всегда успешно.

– Я не смог бы ее сдержать, даже если бы попытался, – сказал Питер. – А пытаться я не хочу.

– Ну, есть все же разница между «сдержать» и «активно поддерживать».

– Они так прекрасны, что даже я не могу больше это отрицать, – признал Питер. – Она меня просто поражает.

Они оба перевели взгляд на невысокую полненькую женщину, которая встревоженно смотрела на своих друзей, явно не отдавая себе отчета в том, что из-под ее кисти вышли шедевры.

– Вы над чем-то работаете? – Гамаш кивнул в сторону закрытой двери в студию Питера.

– Всегда работаю. Сейчас это полено.

– Полено? – переспросил Гамаш с изумлением.

Питер Морроу был одним из самых успешных художников в стране, и он заслужил эту репутацию, изображая прозаичные, повседневные предметы, причем изображая с мучительными подробностями, отчего они переставали быть узнаваемыми. Он брал крупный план, увеличивал какую-то часть предмета и рисовал.

Его работы казались абстрактными. Питер получал громадное удовлетворение оттого, что они таковыми не были. Они представляли реальность в крайнем своем выражении. В таком крайнем, что никто их не узнавал. И вот подошла очередь полена. Питер выбрал его из груды рядом с камином, и теперь оно ждало его в студии.

Были поданы десерт, кофе, коньяк, люди разбрелись по дому, Габри сел за пианино, а Гамаш все никак не мог оторваться от полотен. В особенности от того, на котором была изображена незнакомая ему женщина. Оглядывающаяся через плечо. К нему подошла Клара.

– Боже мой, Клара, ничего лучше этого в истории живописи не было!

– Вы и правда так думаете? – спросила она с напускной серьезностью.

Гамаш улыбнулся:

– Знаете, это блестящие работы. Вам нечего бояться.

– Если это правда, то я ничего не смыслю в искусстве.

Гамаш кивнул в сторону портрета, от которого не мог оторваться:

– Кто она?

– Одна знакомая женщина.

Гамаш ждал, но Клара молчала, что было совсем непохоже на нее, и он решил, что в общем-то это не имеет значения. Она отошла от него, а Гамаш продолжал разглядывать портрет, и на его глазах картина начала меняться. А может, это была игра неустойчивого света. Но чем больше он смотрел, тем сильнее утверждался в убеждении, что Клара вложила в картину что-то еще. Если Рут была отчаявшейся женщиной, которая обрела надежду, то и в этом портрете тоже было скрыто что-то неожиданное.

Счастливая женщина, которая увидела неподалеку от себя нечто такое, что успокоило, утешило ее. Но ее глаза были устремлены на что-то другое, фиксировали что-то еще. Что-то далекое. И при этом она шла вперед.

Гамаш пригубил коньяк, продолжая смотреть. И постепенно начал понимать, какое чувство овладевает этой женщиной.

Страх.

Трое полицейских попрощались с хозяевами и гостями и зашагали по деревне. Было одиннадцать часов, и стояла полная темнота. Лакост и Гамаш остановились, чтобы посмотреть на ночное небо. Бовуар, как всегда шедший немного впереди, вдруг понял, что остался один, и тоже остановился. Он неохотно поднял голову и с удивлением увидел, что на небе полно звезд. Он вспомнил прощальные слова Рут: «„Жан Ги“ и „ущипни“ – почти что рифма, правда?»

Похоже, он попал в беду.

В этот момент над книжной лавкой Мирны, на ее чердаке, загорелся свет. Они видели, как она ходит у себя, готовит чай. Потом свет погас.

– Мы только что видели, как она наливает себе чай и кладет в вазочку печенье, – сказал Бовуар.

Остальные не могли понять, зачем он говорит столь очевидные вещи.

– Сейчас темно. Чтобы делать что-то дома, нужен свет, – продолжил Бовуар.

Гамаш обдумал эту цепочку банальных заявлений, но первой сообразила Лакост:

– Бистро прошлой ночью. Разве убийце не нужно было включить свет? А если он его включил, то неужели никто не заметил?

Гамаш улыбнулся. Они были правы. Свет в бистро наверняка кто-нибудь да заметил.

Он огляделся, чтобы понять, из каких домов бистро виднее всего. Но дома расходились от него веером, наподобие крыльев. Никто оттуда не мог отчетливо видеть эти окна. Вот разве что из домов напротив. Гамаш повернулся. Перед ним стояли три величественные сосны. Они должны были видеть, как один человек забрал жизнь другого. Но прямо напротив бистро было и кое-что еще. Напротив и выше.

Старый дом Хадли. Он стоял вдалеке, но ночью, когда в бистро загорелся свет, его новые обитатели вполне могли стать свидетелями убийства.

– Есть еще одна вероятность, – сказала Лакост. – Убийца мог вообще не включать свет. Он ведь понимал, что его могут увидеть.

– Ты хочешь сказать, что он воспользовался фонариком? – спросил Бовуар.

Он представил себе убийцу в бистро ночью, в ожидании жертвы. Представил, как убийца включает фонарик, чтобы сориентироваться.

Лакост покачала головой:

– Это тоже было бы заметно снаружи. Я думаю, он даже на такой риск не хотел идти.

– Значит, он не включал света, – сказал Гамаш, понимая, какой вывод следует из этих слов. – Потому что свет ему был не нужен. Он и в темноте здесь прекрасно все знал.