Габриэлла была в отчаянии. В больнице Святой Анны она впервые в жизни столкнулась с человеческим отношением, узнала, что такое жизнь без страха. И возвращение домой было для нее равносильно возвращению в ад.
Когда Габриэлла и Джон приехали, Элоиза поджидала их внизу. Брови ее были сурово сдвинуты, а глаза смотрели обвиняюще и мрачно. Она так ни разу и не навестила дочь в больнице, да и Джону все время повторяла, что все эти глупые сантименты совершенно ни к чему. Он с ней не спорил, но к дочери все равно ездил.
– Ну что, симулянтка, не надоело тебе валяться без дела? – спросила Элоиза, когда Джон поднялся в детскую, чтобы отнести туда вещи девочки и постелить ей постель. Врач сказал, что Габриэлла все еще очень слаба и ей надо как можно больше лежать. К тому же девочка нуждалась в постоянном присмотре, так как после травмы барабанной перепонки чувство равновесия могло подвести ее в любой момент. «Вы же не хотите, чтобы Габриэлла снова упала», – сказал он, и Джон мрачно кивнул. Он, конечно, не хотел, чтобы с его дочерью случилось то, что случилось, но ничего поделать здесь было нельзя. Габриэлла возвращалась к Элоизе, и та могла снова сделать с ней все, что заблагорассудится.
– Мне очень жаль, мамочка, – пискнула Габриэлла, не поднимая головы. – Я не хотела…
– То-то же!.. – Элоиза удовлетворенно кивнула. – И запомни: здесь тебе не больница. Если там ты сумела разжалобить врачей, то здесь я никакого нытья не потерплю, понятно?
С этими словами она повернулась на каблуках и ушла.
Вечером Габриэлла ужинала вместе с родителями, однако чувствовала она себя при этом крайне неловко. Элоиза держалась с ледяной враждебностью; что касалось Джона, то он успел слишком много выпить и теперь явно думал о чем-то постороннем, не замечая ничего вокруг.
Габриэлла так боялась сделать что-нибудь не так, что не могла проглотить ни кусочка. Руки ее дрожали так сильно, что, наливая себе воду из графина, она пролила несколько капель на стол и тут же в испуге покосилась на мать.
– Я вижу, за последнюю неделю твои манеры нисколько не улучшились, – едко заметила Элоиза. – Тебя там что, с ложечки кормили?
Габриэлла только опустила глаза. Отвечать было опасно. До конца ужина она не промолвила ни слова и послушно поднялась в свою комнату.
В детской она быстро разделась и поскорее легла, прислушиваясь к тому, как внизу ссорятся и кричат папа и мама. Гроза, приближение которой она давно чувствовала, разразилась, и Габриэлла была счастлива, что находится далеко от центра боевых действий. Впрочем, это ровным счетом ничего не значило, и, когда поздно ночью за дверью послышались шаги, девочка невольно сжалась в комок, думая, что это мама идет выместить на ней свою обиду.
Когда кто-то осторожно приподнял одеяло, Габриэлла зажмурилась, ожидая первого жестокого удара, но его не последовало. Кто-то стоял над нею, но девочка не чувствовала знакомого запаха духов матери и не слышала шелеста ее платья. Она вообще ничего не слышала и в конце концов, не выдержав томительного ожидания, осторожно приоткрыла один глаз.
– Привет… Ты не спишь? – Это был Джон; он стоял рядом с ее кроваткой и смотрел на дочь с каким-то странным выражением на лице. Только теперь Габриэлла почувствовала идущий от него сильный запах виски, но папа почему-то не выглядел пьяным.
– Я пришел сказать… взглянуть, как ты, – проговорил Джон, и Габриэлла смущенно улыбнулась. Папа никогда раньше не делал ничего подобного.
– А где мама? – спросила она.
– Спит.
Габриэлла с облегчением вздохнула. Боже, это было счастье, короткое, мимолетное счастье.
– Я… мне просто хотелось повидать тебя. – Джон осторожно опустился на краешек ее кровати. – Я очень сожалею… насчет больницы и всего остального. Сиделки сказали, что ты вела себя очень мужественно и что ты умеешь терпеть боль…
Но он и так знал, что Габриэлла умеет терпеть боль, и что она очень храбрая и сильная девочка. Гораздо сильнее его…
– Мне там было хорошо, – прошептала Габриэлла, внимательно следя за выражением его лица. В отличие от Элоизы, Джон не стал включать люстру, и она едва различала его черты в свете яркой зимней луны.
– Очень хорошо, – повторила она и отвернулась, смутившись.
– Я понимаю… – Джон немного помолчал. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо… Ушко немного болит, а так больше ничего… Они меня вылечили.
Действительно, вот уже два дня голова у нее совсем не болела, да и стянутые пластырем ребра тоже почти не беспокоили. Впрочем, пластырь ей велели не снимать еще две недели.
– Береги себя, Габриэлла. И всегда будь храброй и мужественной. Я знаю, ты все выдержишь, потому что ты очень сильная, – неожиданно сказал Джон, и девочка удивилась. Она не понимала, что папа хотел сказать. Она – сильная? Это она-то сильная?! Плохая? Да, конечно… Непослушная? Тысячу раз – да, мама об этом постоянно ей твердит. Но сильная?.. Непонятно…
Но она не решилась ничего спросить, а Джон неожиданно замолчал. Ему хотелось сказать девочке, что он любит ее, но он не знал – как, какими словами он может выразить свои чувства. Потом ему пришло в голову, что если бы он действительно любил свою дочь, то не позволил бы Элоизе издеваться над ней. Он должен был схватить Габриэллу в охапку и убежать с ней на край света, пока мать не убила ее. Он должен был…
Он о многом передумал в эти минуты, но Габриэлла так и не узнала, какие мысли мелькали в его голове. Джон просто сидел и молчал, глядя на нее. Потом он снова накрыл дочь одеялом и все так же молча встал. На пороге детской он на мгновение обернулся, но вышел, так ничего и не сказав. Дверь бесшумно закрылась за ним. Габриэлла поспешно накрылась одеялом с головой. Она очень боялась, что Джон ненароком разбудит маму, но все обошлось, он неслышно на цыпочках прокрался к себе.
Потом она заснула и спала до самого утра, когда ее разбудил привычный крик матери.
– А ну, просыпайся, чертова дрянь!.. – завопила Элоиза, пинком распахивая дверь детской, и Габриэлла, еще не опомнившись до конца, кубарем скатилась с кровати. От резкой перемены положения снова мучительно заболела голова, заныли ребра, но Габриэлла только прикусила губу и зажмурилась, ожидая удара или пощечины.
– Отвечай, дрянь, ты знала? Знала?! Он сказал тебе? Сказал?! – С этими словами Элоиза схватила Габриэллу за худенькие плечи и затрясла так, что голова девочки закачалась на тонкой шее. Элоизе было совершенно наплевать, что дочь только вчера выписалась из больницы. Элоиза требовала ответа и не сомневалась, что получит его.
– О чем? О чем, мамочка? Я ничего не знаю, честное-пречестное!.. – За неделю, проведенную в больнице, Габриэлла успела отвыкнуть от подобного обращения и сейчас неожиданно расплакалась. Элоиза тут же наградила ее звонкой затрещиной, но Габриэлла не могла сдержаться, и все равно слезы катились по ее щекам. По лицу матери она поняла, что случилось что-то ужасное, но что это могло быть, Габриэлла не знала, и от этого охвативший ее страх стал еще сильнее.
– Я, честное слово, ничего не знаю, мама, милая, не бей меня! – в отчаянии выкрикнула девочка. Впервые на ее памяти Элоиза выглядела по-настоящему растерянной, и это напугало ее сильнее, чем могли бы напугать самая дикая ярость и самые жестокие удары.
– Ты знала, знала! – взвизгнула Элоиза. – Он сказал тебе, когда приезжал в больницу… Что он сказал, повтори мне слово в слово!
И она снова с силой тряхнула Габриэллу, у девочки лязгнули зубы.
– Он… ничего… не говорил. – Новая страшная мысль поразила ее. – Папа? Что с папой?!
У нее просто не укладывалось в голове, что с папой могло случиться что-то плохое. Быть может, он… Но, прежде чем она успела представить себе, как папа бросается со скалы в пропасть (так поступил герой одного ее волшебного рассказа, когда злые великаны отняли у него единственную дочь), Элоиза выпалила:
– Он ушел, и ты об этом знала! И в этом виновата только ты, ты, ты!.. Ты доставляла нам столько хлопот, что он не выдержал и сбежал. Ты небось думала, что он любит тебя, правда? Так вот, ему на тебя наплевать! Он бросил тебя точно так же, как и меня. Так и запомни, маленькая дрянь, это ты во всем виновата! Ты одна! Он ушел, потому что ненавидел тебя! Он ушел из-за тебя, гадина, и теперь тебя некому будет защищать. Вот тебе, вот, вот, вот!..
