– Это не она – это ты виновата во всем! – воскликнул он. – Я разлюбил тебя, когда увидел, как ты ее бьешь! О, боже, когда-нибудь она будет ненавидеть нас за все, что мы ей сделали!

– Все, что я ей сделала, Габриэлла заслужила, – убежденно повторила Элоиза. – За все то горе, которое она мне принесла, ее надо было бы пороть дважды в день железными прутьями, ее надо было бы убить… Из-за нее я потеряла все – семью, любовь, тебя…

– Но ты… ты же возненавидела ее с того самого дня, как она появилась на свет. Тогда она еще ничего не сделала.

– О, я предвидела, чем все это кончится.

– Остановись, Элоиза, остановись, пока не поздно! – мрачно произнес Джон. – Иначе в один прекрасный день ты убьешь ее и проведешь остаток своих дней в тюрьме.

– Мерзавка этого не стоит, – усмехнулась Элоиза. Она сама не раз думала об этом и старалась сдерживаться, чтобы не зайти слишком далеко. Разумеется, она делала это ради себя самой, соизмеряя силу ударов таким образом, чтобы причинить максимальную боль, но не убить. Но она куда лучше Джона понимала, что минувшей ночью подошла опасно близко к той черте, за которой могло случиться непоправимое. И… нисколько об этом не жалела. Пусть только эта маленькая дрянь вернется из больницы, она ей еще не то устроит.

Джон вспомнил госпиталь Святой Анны, вспомнил острый запах лекарств и безжизненное тело дочери, укрытое крахмальной простыней. Только сейчас он понял, что его запросто могли обвинить в избиении дочери. К счастью, никому это просто не пришло в голову. Ни врач, ни сиделки не могли представить, что такой хорошо одетый, прекрасно воспитанный господин, проживающий на престижной Шестьдесят девятой улице, способен избить ребенка. Любой вопрос на эту тему, даже заданный в самой вежливой форме, мог быть расценен как оскорбление, так что даже если кто-то что-то и заподозрил (а Джон от души надеялся, что это не так), то спросить не решился.

– Я не убью ее, Джон, можешь не беспокоиться, – вдруг заявила Элоиза, и это обещание заставило его содрогнуться. – Кстати, девчонка отлично знает, что во всем виновата. Она хитра и изворотлива. Лгунья проклятая, всем лезет на глаза, лебезит, а эти дураки тают. Ах, какой ангелочек! Она просто изводит меня, каждый день изводит!.. Ну, достаточно, я устала. – Она встала и потянулась. – К тому же твои нотации мне надоели. Ты сегодня ночуешь дома или опять поедешь к своей шлюшке? И когда, кстати, это кончится?

Никогда, мысленно пообещал себе Джон. Никогда! Жить с этой холодной, бессердечной дрянью он не смог бы за все сокровища мира. Но вместе с тем он знал, что должен пробыть здесь хотя бы до возвращения Габриэллы. Жертвовать ради дочери всей своей жизнью Джон не собирался, но его пребывание дома способно на время успокоить Элоизу. И тогда, быть может, девочке хотя бы поначалу будет не так доставаться.

– Я еще немного посижу, – сказал он и, прищурившись на огонь в камине, налил себе новую порцию виски. Джон был очень рад тому, что теперь у них с Элоизой – раздельные спальни. Спать с ней в одной постели ему было по-настоящему страшно – он всерьез начинал побаиваться, что Элоиза может без колебаний прикончить его. Он несколько раз говорил об этом и Барбаре, но та нисколько не испугалась, простодушно твердя про законы, про полицию. Что ж, возможно, ей с ее ограниченным умом просто не дано было постичь, насколько Элоиза жестока и опасна. Никто не мог этого понять за исключением его самого и Габриэллы.

– Значит, ты собираешься спать в своей комнате, – констатировала Элоиза и вышла из библиотеки, слегка покачивая бедрами.

Джон взглядом проводил выползающий за дверь шелестящий шлейф ее вечернего платья и залпом проглотил содержимое бокала. Элоизе он ничего не ответил – он снова думал о Габриэлле. Лишь дождавшись, когда наверху хлопнула дверь спальни, Джон поднялся с кушетки и отправился в кухню за новой бутылкой.

Когда поздним вечером Габриэлла наконец очнулась, то не сразу поняла, где находится. В свете небольшого ночника, стоявшего на столике возле кровати, она разглядела белые стены, белый потолок и лицо незнакомой женщины в белой крахмальной шапочке, которая смотрела на нее и озабоченно хмурилась. Заметив, что девочка открыла глаза, женщина ласково улыбнулась, и Габриэлла невольно вздрогнула. На нее еще никто никогда не смотрел с такой добротой и сочувствием.

– Я… в раю? – негромко спросила девочка. Она была уверена, что умерла, и значит, можно ничего не бояться.

– Нет, милая, ты в больнице Святой Анны, но с тобой уже все в порядке… почти в порядке. Сюда тебя привез папа – он только что уехал домой, но завтра утром он снова придет навестить тебя.

В мозгу Габриэллы зародилась безумная надежда, что если она никогда не поправится, то ей, возможно, разрешат остаться в больнице насовсем. Но она была еще слишком слаба, чтобы разговаривать, поэтому только кивнула и сразу же почувствовала боль во всем теле.

– Постарайся не двигаться, – наклонилась к ней молодая сиделка, заметив, как исказилось лицо девочки. И немудрено, сотрясение мозга должно было давать острую головную боль, к тому же из уха Габриэллы все еще сочилась кровь.

– Твой папа сказал, что ты упала с лестницы, – продолжила она, приветливо улыбаясь. – Тебе повезло, что он сразу привез тебя к нам. Но теперь уже все позади. Ты обязательно поправишься, но несколько деньков тебе придется полежать у нас. Но не волнуйся – тебе у нас понравится. Мы будем ухаживать за тобой не хуже, чем дома.

Габриэлла снова кивнула, хотя боль сделалась почти нестерпимой. Она была искренне благодарна этой незнакомой женщине, которая разговаривала с ней так спокойно и ласково, как никогда не говорила родная мать.

Потом Габриэлла заснула и плакала во сне. Сиделка несколько раз подходила к ней, чтобы пощупать лоб. Утром она ушла домой, а на дежурство заступила другая, более опытная женщина. Она пощупала девочке пульс, заглянула в зрачки, потом стала менять повязку на ноге. Вид раны озадачил ее настолько, что она несколько мгновений просидела неподвижно, вглядываясь в лицо Габриэллы. В глазах сиделки застыл вопрос, который вчера никто так и не осмелился задать отцу девочки. За свою жизнь она видела много похожих ран и ушибов у других детей и отлично знала, что это следы жестоких побоев.

Но сделать она ничего не могла. Избитые дети, вылежав в больнице сколько положено, неизбежно возвращались в свои семьи. И эта девочка тоже вскоре отправится домой. «Что с ней там будет?» – задумалась сиделка. Дети бедняков рано или поздно попадали в больницу снова и по тому же поводу; что касалось Габриэллы, то тут дело было сложнее. Сиделка понадеялась, что родители девочки слишком напуганы делом своих рук. Возможно, Габриэлла больше никогда не окажется в больничной палате. А может – наоборот. Сказать наверняка не мог никто.

Габриэлла спала так крепко, что даже перевязка не смогла ее разбудить. Утром она плотно позавтракала, а после обхода снова уснула. Она была слишком слаба, и на протяжении последующих нескольких дней в основном ела и спала, хотя дневной ее сон был неглубоким и тревожным. Дома ей никогда не разрешали валяться в постели, и подсознательно Габриэлла боялась, что ее накажут, если застанут спящей. Дважды ее приезжал навестить отец. Каждый раз ему приходилось объяснять, что мать Габриэллы не может приехать, потому что больна. Ему верили, и сочувствовали, и завидовали тому, какая у них славная, воспитанная дочурка. Действительно, Габриэлла не капризничала, не жаловалась, никогда ничего не требовала и с благодарностью принимала все, что для нее делали. Она почти не заговаривала с сиделками и лишь внимательно наблюдала за тем, что и как они делают, и смущенно улыбалась, когда замечала, что на нее смотрят.

Джон приехал забирать ее первого января. Девочка выглядела очень бледной и худой. Когда, поблагодарив врачей и сиделок за все, что они для нее сделали, Габриэлла вышла из дверей больницы, у нее все еще слегка кружилась голова, однако она нашла в себе силы, чтобы обернуться и помахать рукой сестрам и сиделкам, которые смотрели на нее из окон. Все они захотели проводить малышку, потому что успели полюбить Габриэллу. «Второго такого милого и воспитанного ребенка просто не найти», – говорили они. Накануне вечером Габриэлла призналась им, что ей не хочется возвращаться домой. Все согласились, что такого в их практике, пожалуй, еще не было. За неполную неделю Габриэлла успела сделаться любимицей всего педиатрического отделения.