Следующего письма пришлось ждать еще дольше. Луэла уже покинула Гваделупу. Теперь она повстречала какого-то богача, коллекционера книг. Он тоже был филологом: читал по-гречески, по-латыни и на всех романских языках.

Он влюбился в Луэллу с первого взгляда. Поначалу его, кажется, пугали странные отношения между Джорджиной и его избранницей, но Луэлла быстро рассеяла все подозрения, подговорив свою подружку начать приставать к богачу и тем самым сбив его со следа.

Им пришлось покинуть Гваделупу, поскольку у него было срочное дело в Женеве. Итак, через месяц они втроем поселились в Тичинской долине в Швейцарии — в Локарно, а затем в Лугано. Именно из-за ее живописных описаний этих мест спустя несколько лет я решил съездить туда, непременно остановившись в Локарно. Я уже писал где-то, что это был настоящий рай. Мне даже пришлось уехать оттуда, потому что там было слишком хорошо. Может быть, такая причина звучит неправдоподобно и мало у кого есть возможность проверить мои слова, просто не забывайте, что в раю еще скучнее, чем в чистилище или аду. Мы не созданы для того, чтобы жить в раю, зато в сотворенном нами собственном аду мы чувствуем себя как дома.

С этого момента наша переписка начала затухать. Думаю, что если она и не сходила с ума от любви к своему мужу, то по крайней мере уважала его.

Через год, однако, он умер в результате апокалиптического удара, оставив ей приличное состояние. Будучи теперь прекрасно обеспеченной, она решила возобновить писательскую карьеру и быстро закончила книгу о Джозефе Конраде, которая затем была переведена на английский, французский и немецкий языки. Затем Луэлла продолжила писать о других известных писателях — о Германе Гессе, Вассермане, Максиме Горьком.

Спустя десять лет я получил телеграмму от ее подруги Джорджины, где говорилось, что Луэлла утонула в бассейне.

Я испытывал к ней нечто довольно серьезное не только потому, что она была очень умной, начитанной, всегда приятной и дружелюбной в общении, но еще и из-за ее имени — Руфь. Хоть я уже давно забыл подробности этой ветхозаветной истории, имя по-прежнему отдается звоном в ушах.

Моя Руфь, еврейка, чем-то очень напоминала библейскую Руфь. Она была замужем за моим хорошим другом — одним из тех немногих гениев, которых я знал лично. Не думаю, что их брак действительно удался, они не подходили друг другу по темпераменту, но я был слишком предан своему другу-гению, чтобы воспользоваться этим. Поэтому я довольствовался тем, что просто сваливался к ним без предупреждения и проводил час или два за оживленными разговорами.

Они оба любили поболтать. Он мог всю ночь говорить об изобразительном искусстве (сам он был художником), тогда как ей больше нравилось обсуждать писателей и их книги. Она знала, что я пописываю, и всячески старалась утвердить меня на этом пути. Очень часто наши дискуссии длились часами, и тогда меня приглашали задержаться на ужин. В те дни вся моя жизнь зависела от таких случайных приглашений на ужин. И без того хороший рассказчик, в дни, когда живот совсем уж подводило с голоду, я становился особенно очарователен и болтлив. Я зарабатывал болтовней себе на еду — это был вопрос выживания, но даже такого — болтуна и нахлебника — меня охотно принимали в их доме. Такие «профессиональные навыки» сослужили мне добрую службу во время моих первых дней в Париже, как я уже рассказывал.

В Нью-Йорке, когда у тебя нет ни гроша в кармане, самое важное — это уметь много ходить и много разговаривать, чтобы раздобыть немного еды. Я всегда отмечал, как это похоже на бродяжничество Рембо. Теперь, когда я вспоминаю те дни, больше всего меня удивляет собственная способность проходить огромные расстояния с пустым желудком, поскольку частенько случалось, что моих друзей просто не было дома, когда я являлся. Лучше всего в моей памяти запечатлен Бруклинский мост — прямо-таки как сцена из ночного кошмара. Как часто я пересекал его, умирая с голоду?! Пейзаж на каждом конце моста был мне досконально знаком, как актеру, писателю, живописцу или музыканту знакомы слова, краски или ноты его роли или произведения. Хуже всего было возвращаться домой, так ничего и не раздобыв, потому что тогда приходилось шляться по друзьям в Манхэттене. Нередко я начинал обратный свой маршрут где-нибудь с Семидесятых-Восьмидесятых улиц. Не буду даже и говорить, что надеяться, будто кто-то подвезет тебя в Нью-Йорке, — дело безнадежное. Впрочем, я никогда и не пробовал голосовать на улице. Как законченный идиот я просто брел, понурив голову, — подавленный, в глубокой депрессии.

Однажды, так и не придумав, как убить время до вечера, и не зная, где поесть на халяву, я взял последние пять центов, спустился в метро и поехал к Руфи куда-то в Бронкс. (Я тогда жил около Коламбия-хайтс, в Бруклине.) Даже на метро путь был неблизкий, и я молил Господа, чтобы Руфь, или ее муж, или ее сестра оказались дома к моему приезду. (Я никогда не звонил людям заранее, предупреждая о своем визите, опасаясь, как бы они тогда не придумали какой-нибудь предлог, чтобы отвязаться от меня.)

К счастью, все семья находилась дома и в прекрасном настроении. Они были рады меня видеть и тут же пригласили остаться поужинать с ними. В тот вечер Руфь приготовила нечто невообразимо вкусное и подала на стол лучшее французское вино.

Поскольку Руфь с мужем в тот вечер были в хороших отношениях, разговор протекал легко. Мы обсуждали все на свете. Муж Руфи особенно любил русских писателей — и композиторов! — и мог без конца восхищаться их произведениями. Руфь, со своей стороны, заводила разговор о еврейских писателях девятнадцатого века, которых она читала еще в молодости. Нас пьянило не вино, а разговор. (Я думаю о том вечере с нежностью, поскольку теперь такие встречи — редкость.)

Разумеется, никто из нас никогда не смотрел на часы. Вдруг я понял, что нахожусь очень далеко от дома, и собрался уходить. Стояла зима, и я носил меховое пальто, которое мне подарил один из моих индийских курьеров, вернувшись с родины. Ходить на длинные дистанции в нем было тяжеловато, зато тепло и уютно.

Я все еще думал о нашем разговоре, выходя из их дома и машинально направляясь к метро. Только добравшись до станции, я понял, что потратил последние центы на дорогу до Бронкса. Я остановился на ступеньках метро, соображая, что теперь делать. Мне бы следовало вернуться к друзьям и попросить у них взаймы пять центов или четвертак, но было стыдно отягощать их просьбами после того, как они приняли меня по-королевски.

Оглядевшись, я увидел на обочине такси, и меня осенило. Я подошел к водителю, поведал ему свою историю и предложил в уплату пальто, если он довезет меня до Бруклина.

— Вы что, серьезно? — вскричал он, выскакивая из машины. Я уже снимал с себя пальто, чтобы проверить, подойдет ли оно ему. Он надел — сидело великолепно. Водитель так и светился от счастья, но на всякий случай уточнил: — Вы уверены? Вы серьезно?

Я ответил утвердительно, ни секунды не поколебавшись. В конце концов, у меня дома имелось еще обычное пальто и свитер.

— Ладно, залезайте! — скомандовал он. — Где вы живете? Будете показывать дорогу, когда пересечем мост!

Мы уже проехали какую-то часть пути, как вдруг он обернулся и сказал:

— Знаете, мистер, а вы, наверное, чокнутый!

— Я знаю, — ответил я спокойно.

— Вы писатель, да? — был его следующий вопрос.

— Именно. Вы попали в точку.

Мы помолчали. Затем он нарушил молчание:

— Сначала я подумал, что вы просто слабоумный. Но вы говорите как джентльмен и ничего странного в вас нет. Теперь, раз вы писатель, мне все понятно. Писатели — вообще жуткие чудаки… Может быть, вы напишете когда-нибудь рассказ об этом.

— Может быть.

Меня встречала в гамбургском аэропорту секретарша Ровольта, очаровательная черноглазая и черноволосая молодая вдова-немка с примесью итальянской крови. Она проводила меня в отель, поскольку сам Ровольт не мог сделать этого, ибо вынужден был уехать из города по делам.