Так мы закрыли тему.
Тем временем ее беременность уже превращалась в проблему. Полина пропустила положенные месяцы не из беззаботности, а потому что не к кому было обратиться с абортом. К тому же у нас не было денег. (Вечный финансовый вопрос.)
Я по-прежнему работал в цементной компании. Никакого повышения не получал, да и не ожидалось: женатые мужчины с детьми зарабатывали не больше моего.
Однажды, придя домой, я обнаружил Полину лежащей поперек кровати, с ногами, свисающими вниз. Она была смертельно бледна, а на кровати и полу виднелись следы крови.
Я бросился рядом с ней на колени:
— Что случилось?
Она шевельнула рукой и слабым голосом сказала:
— Посмотри в ящике комода.
Я бросился к комоду, открыл ящик и обнаружил там тело младенца, завернутое в полотенце. Я развернул полотенце, и в руках у меня оказался уже прекрасно оформившийся мальчик, красный, как индеец. Это был мой сын. Я в шоке смотрел на него, а потом подумал, как, должно быть, страдала Полина, и чуть не разрыдался. Этот младенец олицетворял все женские страдания! За те удовольствия плоти, которое они нам дарят, мы, мужчины, причиняем им только боль. Если аборт сам по себе ужасен, то последствия его еще страшнее. Вопрос состоял в том, где и как избавиться теперь от тела. Доктор, не знаю, кто это был — так его и не видел, — велел Полине расчленить тело и смыть в унитаз. Естественно, туалет засорился, и хозяйке дома стало все известно. Шокированная и разгневанная, она угрожала вызвать полицию. Не знаю, как Полине удалось отговорить ее, но нам все равно предписали немедленно съехать.
Странно, что я так и не узнал, кто совершал операцию. Я начал подозревать, что руку к этому приложил Майкл, которому Полина каждую неделю выплачивала проценты за сделанные у него займы. Как еще она могла достать требуемую для аборта сумму? Майкл хранил свои счета в маленькой тетради. Он был очень сердечен, любезен и готов одолжить всегда больше денег, чем требовалось. Кажется, Полина платила ему какие-то пустяки — никогда больше доллара: сомневаюсь, что такая система сейчас существует — разве что среди черных в Мексике. Но, как я уже говорил, нищета белых в этой стране всеобщего достатка иногда достигала невероятных масштабов.
Личному счастью Полины угрожало не только пианино, но и книги, которые я постоянно читал. Она бывала просто-таки озадачена объемом, а главное, количеством книг, без которых я не мог жить.
— Какая польза от всего этого чтения? — обычно спрашивала она.
— Не знаю, — отвечал я, покачав головой. — Мне просто нравится читать.
В те времена еще не было ни радио, ни телевидения. Иногда мы ходили в кино, на немые фильмы, билет тогда стоил около десяти центов. Какие потрясающие фильмы мы смотрели, каких великих актеров мы видели!
Возвращаясь домой, мы преодолевали два лестничных пролета. Никогда не забуду, какое удовольствие мне доставляло идти сзади и хлопать ее по попке. От каждого хлопка она тихо ржала, как лошадка. Мы открывали дверь, врывались на кухню, а там нас поджидал кухонный стол. И вот она уже лежит на столе, закинув ноги мне на плечи, а я маниакально трахаю ее. Я знаю только одну женщину, которая так же легко и естественно (и даже сильнее) наслаждалась сексом, как Полина. В процессе она всегда бывала в хорошем настроении, смеялась и шутила. Никаких тебе неврастеничек и проблемных интеллектуалок…
Надо быть проще!
Чтобы как-то свести концы с концами, мы решили взять пансионера — милого, простоватого парня, с которым мы отлично ладили. Он был из Техаса, работал вагоновожатым трамвая. Все, что ему требовалось: бифштекс, жареная картошка и кровать.
Под нами жила семейная пара среднего возраста, мы с ними иногда виделись. Его звали Лу Якобе, а ее — Лотти; оба закоренелые курильщики, но она курила сигареты, а он — трубку. Лу Якобе сильно привлекал меня по нескольким причинам: во-первых, он был мне как отец; во-вторых, он много читал, и неизменно — хорошие книги; в-третьих (и это так же важно, как и во-первых), он обладал отличным чувством юмора. Я представлял себе таким Амброза Бирса: циничный, но добрый, саркастичный, но религиозный, он одновременно был педагогом и философом. Если мы не играли в шахматы, то обсуждали писателей. Как и Марсель Дюшам, играл он божественно, но не по правилам, а повинуясь какому-то инстинкту или интуиции. С ним приходилось действовать, как с Рене Кревелем: «Без смелости ничего не выиграешь». В пылу игры он мог сдать мне все фигуры, кроме королевы, конечно, а партии он начинал обычно крайней пешкой. В остальном предсказать его ходы было невозможно. Очевидно, у них с женой случилось какое-то трагическое недоразумение несколько лет назад — думаю, он застал ее в постели с их шофером. В качестве наказания он больше никогда не занимался с ней сексом. Он обращался с ней вежливо, словно она была какой-нибудь королевой, но не прикасался к ней. Кажется, она очень его уважала, несмотря даже на такое жестокое обращение. Что касается Полины, он всегда к ней относился почтительно, с симпатией и даже восхищением. Лу считал ее красивой и женственной. (Теперь я жалею, что не спросил, кто они по знаку Зодиака: тогда никто еще не увлекался астрологией.)
От одних людей узнаешь одно, от других — другое. От Лу Якобса я узнал очень много всего.
К тому времени мы с Полиной были вместе уже почти три года. Дело близилось к моему двадцать первому дню рождения и вступлению Америки в Первую мировую войну. Я по-прежнему состоял в «Обществе Ксеркс» и преданно любил Кору Сьюард. (На самом деле я так и не переставал ее любить всю свою жизнь.) Все больше и больше моих дружков высмеивали наши отношения с «вдовой». Ничего они, конечно, не знали о тех радостях, которые может предложить зрелая женщина молодому человеку, ибо Полина, будучи мне любовницей, заменяла также и мать, и учительницу, и няню, и товарища. Приятели считали, что она слишком стара для меня, зато с этим никогда бы не согласились Лу Якобс, техасский водила, и Рэй Уэтцлер, мой кумир.
В августе 1914 года на сцене появился мой старый приятель Джо О’Риган. Как всегда, явился он с некоторой суммой денег, накопленной на предыдущей работе. Джо вовсе не счел Полину старой, на самом деле он втюрился в нее с первого же взгляда. Надо признаться, Джо с его деньгами нам просто-таки послали свыше — теперь мы могли сходить в дешевый ресторан вместо того, чтобы жевать каждый день жесткие бифштексы. Поначалу все было очень мило, мы поладили, вот только бесцеремонный Джо сразу же стал домогаться Полины в мое отсутствие. Однажды, придя домой, я застал ее заплаканной. Джо опять приставал к ней.
— Я знаю, что он твой лучший друг, — сказала она. — Он тебя обожает. Но он должен проявлять ко мне больше уважения и не пытаться предать своего лучшего друга.
Я всячески пытался обелить Джо в ее глазах, ведь я знал этого парня насквозь: при возможности он отымел бы и свою собственную сестру, так уж он устроен — этот, в сущности, милый и щедрый негодяй.
Однажды из новостей мы узнали, что началась война и что Америка скорее всего присоединится к этой бойне. Война словно изменила жизнь каждого, даже нашу, хоть мы в ней и не участвовали. Все стало серьезнее, суровее и решительнее.
Я не помню, как именно и почему Джо исчез, но неожиданно это случилось. Одновременно я познакомился с окулистом, который утверждал, что от очков можно избавиться, если тренировать глаза и больше бывать на свежем воздухе. Наслушавшись его советов, я вдруг решил бросить все, отправиться на Запад и стать там ковбоем. Это было подлостью, но я ушел от Полины, ни словом ей не обмолвившись о своих намерениях. Кажется, я написал ей из Колорадо и попытался объяснить положение дел.
Нет нужды говорить, что ковбоем я так и не стал. Я нашел работу на лимонном ранчо в Чула-Виста, Калифорния, где целыми днями кидал сломанные ветви в костер. На лошади я никогда не ездил — разве что правил ослом, запряженным в тележку.
Промаявшись несколько месяцев на этой проклятой работе, я решил вернуться в Бруклин. Решение было принято после встречи с Эммой Голдман, анархисткой. И случилось это так.
