Итак, мы сели за стол, и прежде, чем приступить к главному блюду, я налил немного коньяку в стакан нашего гостя и буквально по капле в остальные стаканы. К еде у нас имелось еще чудесное марочное вино.
Мы следили за его лицом, когда он опрокинул в себя напиток. Конечно, его передернуло, но он не сказал ни слова о странном вкусе. Вскоре мы уже вовсю болтали, разделываясь с gigot. Его жена завела разговор об Андре Бретоне, лидере сюрреалистского движения. Неожиданно ее благоверный повернулся ко мне и спросил прямо:
— Что это за сюрреализм, о котором все тут талдычат? Кто такие эти сюрреалисты?
Вежливо и совершенно невинно я ответил:
— Сюрреалист — это тот, кто мочится в ваш напиток, прежде чем подать его на стол.
Он изменился в лице, ибо мгновенно понял подтекст моего высказывания. (К тому же у Фреда на лице расцвела недвусмысленная улыбка Чеширского Кота.) Ничем не выдавая своих чувств, он попросил трость и фетровую шляпу, тяжело поднялся, пожелал нам спокойной ночи и ушел. Это был единственный зануда, с которым я обошелся резко. Смешно еще и то, что его супруга вовсе не почувствовала себя оскорбленной, наша выходка ее развеселила.
Эта маленькая шутка — дурная шутка — была, наверное, рудиментом моих первых дней в Париже. Хотя Вторая мировая война надвигалась и ее приближение чувствовали почти все, пока хватало времени на маленькие игры. Наверное, именно из-за угрозы, которая нависала над головой, люди, особенно артистического склада, бросались в самые невероятные начинания. Дадаизм цвел около десяти лет, прежде чем мы с Фредом попытались начать новое движение, которое окрестили «новый инстинктивизм». Это было скорее движение против всего. Кажется, я где-то упоминал, как Джоуи задумал огласить его (или нашу) сумасшедшую задумку в серьезном литературном журнале Сэмюеля Патмэна «Нью ревью». Это было что-то вроде плохой шутки, типичной для того времени.
Кажется, я жил в Париже уже третий год и вовсю писал «Тропик Рака». Наконец я его закончил. Однако я понимал, что до публикации роман следует отредактировать, по-особому отделать. Я безуспешно искал редактора. Об Анаис Нин речь даже не шла — за такую книгу она бы не взялась. Однажды, возможно, по его собственному предложению, я обратился за помощью к Фреду, и он незамедлительно согласился. Мы все еще работали корректорами в парижском издании «Чикаго трибюн», что означало занятость с восьми или девяти вечера до двух или трех ночи, после чего мы в течение часа добирались до дома. Во время «перерыва» в полночь мы все, кроме типографов, отправлялись выпить в кафе «Труа Кадэ» на улице Лафайет.
Не помню почему, но мы решили редактировать «Тропик Рака» по вечерам в том же кафе. Выбор оказался удачным, потому что после нескольких заседаний мы обнаружили, что за нами внимательно наблюдает какой-то карлик, который ежедневно посещал кафе в то же время. Однажды мы завязали с ним разговор. Мы вскоре узнали, что он: а) билингва и б) глуповат, а значит, его легко надуть — например, заставить платить за нас в кафе. У них с Фредом быстро установилось полное согласие. Пусть наш новый приятель был скучноват, зато он получил филологическое образование, знал все о сюрреалистах — писателях и художниках — и даже умудрился свести личное знакомство с Андре Бретоном. Мы с Фредом, разумеется, считали себя ближе к дадаистам. Обсуждая втроем мою рукопись в кафе, мы смотрелись как трио комедиантов, разучивающих новую пьесу. Казалось, что мы ничего не делаем — только смеемся, шутим и пьем. Тем не менее день, когда мы закончили эту работу, чудесным образом наступил. Чувства у нас были смешанные: с одной стороны, удовлетворение и радость от сделанной работы, а с другой стороны, грусть от того, что нашему союзу предстояло распасться. Карлик отнесся к этому проще всех. Он сказал, что мы можем встретиться как-нибудь в цирке «Медрано», где он выступает с бразильскими обезьянами.
Три или четыре года спустя после выхода в свет «Тропика Рака» Фред опубликовал две книги на французском. Одна называлась «Пограничные чувства», другая — «Квартет в ре мажоре». Ни с одной из них я помочь ему не мог. Единственное, что было в моих силах, так это прочесть их и высоко оценить, несмотря на свой жалкий французский. Альф говорил, что написал их еще давно (в Германии), думаю, это были его первые писательские опыты. Конечно, бестселлерами они не стали, но автор получил прекрасные критические отзывы в прессе и восторженные замечания от некоторых лучших французских писателей.
Где-то между двумя этими событиями я написал памфлет, который должен был помочь ему выбраться из нищеты. Он назывался «Что вы собираетесь делать с Альфом?». Мы разослали листовки и письма с рассказом о его тромбоцитах некоторым выдающимся французским и английским писателям. Мы надеялись собрать средства Фреду на поездку куда-нибудь на Ибицу, в более мягкий и солнечный климат. К нашему изумлению, среди прочих пожертвований мы получили деньги от Андре Жида и Олдоса Хаксли. Здесь я должен признать, что сыграл со своим товарищем злую шутку. Поскольку ответные письма адресовались Генри Миллеру, я сам же их и вскрывал. Вечно пребывая в финансовом кризисе, я не постеснялся стибрить кое-что из этих пожертвований, клянясь себе, что все возмещу, как только встану на ноги. (Чего так и не случилось за время моего пребывания во Франции. Я хорошо помню, как вернулся в Нью-Йорк из Греции без единого гроша в кармане. В самом деле, первое, что я сделал, войдя в номер отеля, — позвонил одному из старых приятелей и попросил у него в долг пару баксов.)
Надо сказать, к моему воровству Фред относился нормально. Он, наверное, сделал бы то же самое на моем месте. Он был мне очень благодарен за еду, что я делил с ним, воцарившись на вилле Сера.
Где-то в это время (или это было уже после публикации «Тропика Рака», которая затянулась на год или даже два) мне написал из Греции Лоуренс Даррелл. Он был совершенно очарован «Тропиком» и жаждал поскорее со мной повидаться.
Так они поступил. Фред был у меня, когда Лоуренс приехал, и мы все трое чудесно поладили. Хотя в своих поздних писаниях Даррелл стал вдруг очень сложным, по характеру и поведению в этот момент своей карьеры он был веселым, сильным дада-сюрреалистом, таким же сукиным сыном, как и мы с Джоуи. Когда Даррелл начинал смеяться, он мог заразить хохотом целый театр. Несколько раз нас просили покинуть кинозал из-за него. (Да уж, тогда мы любили эти срежиссированные сюрреалистские акции — пойти в кино и неожиданно начать с шумом открывать коробку с едой, передавать друг другу бутерброды, откупоривать бутылку красного вина и громко разговаривать.) В такого рода приключениях на высоте всегда оказывался Джоуи. Например, если мы втроем, отправившись на прогулку, случайно оказывались поблизости от комиссариата или полицейского участка, Джоуи вдруг срывался с места, взлетал по лестнице в участок (дверь которого обычно была открыта) и орал во всю глотку:
— Je vous emmerde tous! Salauds! Imbecils![27]
Затем он несся вниз, знаками приказывая нам следовать за ним, что мы и делали не спеша и, наконец, воссоединялись на углу, где он уже спокойно покуривал свои любимые «Gaulois Bleu»[28]. В то время и, полагаю, еще много, много лет спустя обычные граждане, особенно молодежь, ненавидели и презирали французскую полицию. Полицейских набирали в основном из верхней Оверни, и в глубине души они так и оставались крестьянами. Поступать, как Джоуи, было все равно что проходить сквозь строй. Он делал это, чтобы выпендриться, чтобы показать, что хоть он и не costaud[29], но все равно бесстрашен, как тигр. К тому же он по французскому обычаю презирал парижских полицейских. В дополнение к своему облику шута, фигляра, умницы и bon copain[30] Джоуи был еще и сумасбродом. Все то время, что Даррелл с женой оставались в Париже (год или два), наша жизнь была похожа на ежедневное гала-представление. Странно (а может быть, и не странно), но Анаис никогда не участвовала в этих буйных soirée[31]. Во-первых, она не любила пить. (Ее было легче склонить к опиуму). Во-вторых, как я, кажется, уже говорил, она не выносила вульгарности, а иначе как этим словом наши вечеринки и не охарактеризуешь. Между прочим, бросалось в глаза, что жена Даррелла тоже не принимает в них участия. Ее участие грозило бы нам катастрофой: оба супруга, люди с горячим нравом, не преминули бы наброситься с кулаками друг на друга.
