— Сука! Я же сказал тебе, не смей мне звонить! Что у тебя опять? Еще один аборт или что? Я не собираюсь снова вытаскивать тебя из дерьма. Не стал бы, даже если бы мог. Какой смысл? Ты никогда ничему не учишься. Ты самая тупая сука, которую я когда-либо видел. Думаешь не тем местом! И кстати, хватит ломиться ко мне по ночам! Кончай пить! Попробуй не раздвигать ноги чуть что! Если тебе так уж невтерпеж, помастурбируй! Тебе не повредит. Слушай, а я думал, ты католичка, разве нет? Мне тебя жаль. Ты и так по уши в дерьме, а теперь вообще полная жопа!

Девушка пыталась как-то оправдаться, но Джо отрезал:

— Не хочу больше ничего слышать. Бросай его! Он недостаточно хорош для тебя. Козел! Почему ты не заведешь себе постоянного дружка типа меня, например? Не надоедай мне. У меня нет времени на шлюх вроде тебя.

Девушка пыталась что-то сказать. Подозреваю, что она доводила до его сведения, что любит его и только его.

— Слышали уже, — говорил Джо. — Меня не проведешь. Никого ты не любишь. Поняла? Так что давай, мне некогда. — И он вешал трубку.

Джо не приходил в гости, а как-то по-свойски забегал, без подарков, никогда не бывая подавленным или хотя бы даже не в духе. Он всегда был бурлив, шумен и полон всяких баек, точнее, настоящих жизненных историй. Вот он как раз подхватил новый необычный экземпляр — какие ноги! какие буфера! и так далее; или же познакомился с каким-нибудь писателем или актером; или что-нибудь вдруг напомнит ему о таком-то — парне, которого, если верить Джо, знает весь Голливуд. В любом случае известность этот парень приобрел благодаря своему огромному, практически лошадиному члену. О нем ходила байка, что якобы, идя по улице с одним своим приятелем, он вдруг извлек из штанов свое мясистое достоинство и вложил тому в руку. Джо тоже был горазд на всякие проказы. Если ему не нравился какой-нибудь парень — он обычно называл таких «гадами», — он мог с удовольствием позвонить тому в четыре часа утра и сказать:

— Эй, что с тобой? Уже половина восьмого. Я думал, ты встретишься со мной в семь.

И клал трубку. Разумеется, бедняге редко удавалось потом заснуть.

Он взял за привычку устраивать поздние завтраки в кофейне в Голливуде, где обычно встречались актеры. Джо был знаком со всеми. И презирал их. На эти собрания часто приходила известная киноактриса, собачница.

— Она любит своих собачек больше, чем мужчин, — поговаривал Джо. А затем добавлял шепотом: — Я знаю, она хочет со мной трахнуться, но меня это не прельщает. Я предпочитаю говорить с ней о собаках.

Если кто-то и любил собак, так это Джо. Он всюду таскал с собой пса Байрона и то и дело цитировал ему стихи его тезки. Животное было и впрямь уникальное, это признавали все, — не просто собака, почти человек. Он внимал каждому слову Джо, словно это было Священное Писание; смотрел на своего хозяина с такой нежностью, с таким обожанием; явно испытывал к нему нечто большее, чем банальная человеческая любовь. Если кто-то собак не любил, Джо терял к этому индивиду всякий интерес и уважение.

С другой стороны, когда уж Джо кто-то нравился, он не мог успокоиться, пока не совершал для того что-нибудь полезное. Что касается подарков, то мне он постоянно дарил еду. Джо жрал очень много и прекрасно разбирался в хорошей пище. Его задевало то, как я растрачиваю еду даром: недостача денег и продуктов не мешала мне подчас выбрасывать свою порцию в мусорное ведро. (Меня всегда бесило, когда мать заставляла доедать то, что осталось на тарелке. Иногда мне хватало мужества сказать ей, что я не ведро для отходов. Но с тупыми, консервативным немцами это было все равно что совершить смертный грех. Кстати, я заметил, что у евреев такие же обычаи.) Еще Джо задевало, что я не получаю удовольствия от здоровой пищи, которую он мне приносил и к которой я даже не притрагивался.

Несмотря на то что мой друг был евреем, я заметил, что со своими он общается не очень охотно. Они наводили на него страшную скуку. Обычно он прерывал изысканную дискуссию (о психоанализе, к примеру) словами:

— Пошли сгоняем в пинг-понг.

За такое можно было схлопотать по морде от какого-нибудь гоя, но евреи-интеллектуалы никогда не пускали в ход кулаки.

Также Джо был полон сюрпризов. Однажды он пришел весь поглощенный Монтенем, известным французским писателем. (Его записная книжка полнилась цитатами из Монтеня.) Сейчас Монтень, хотя и ценится высоко, редко становится предметом обсуждения за столом. А вот Джо мог рассуждать о нем часами.

Однажды он попросил у меня карандаш, взял стул и начертал на стене моей студии: «Человек, который женится на своей любовнице, подобен тому, кто блюет в свою шляпу, прежде чем надеть ее на голову», — и подписал: «Монтень».

Джо много чего нацарапал на стене моей студии. Кое-что было из Селина. Например: «Мочился я на это с высокой колокольни». Джо обожал Селина, как и все мы. Однажды я удивил его, сообщив, что французы считают Селина антисемитом.

— Даже если он и не любил евреев, он был великим писателем, — сказал Джо. — Все равно я предпочту Селина всем этим еврейским простофилям, которые одарили нас всяким дерьмом.

Таким был этот Джо — сплошная откровенность. Я любил своего приятеля за отсутствие амбиций и за то, что он занимался самообразованием. Никогда не забуду тот день, когда он открыл для себя дзен. Он явился ко мне с книгой под мышкой, широко ухмыляясь, и сказал:

— Генри, вот оно! В этом есть толк. Это начисто отрубает всю иудейско-христианскую чепуху. Это заставляет тебя разуть глаза, рассмеяться и хорошенько пернуть. Почему я раньше об этом не узнал? Это спасло бы меня от многих мучений.

Так он продолжал счастливо щебетать. Затем однажды вечером, когда мы смотрели телевизор, он впервые увидел Алена Уотса и взглянул на меня с глубочайшим изумлением.

— А почему бы им в синагоге не завести себе таких парней? — спрашивал он. — Черт возьми, Генри, в жизни не встречал такого толкового парня. Так ты, говоришь, с ним встречался? Завидую. А я тут, значит, ношусь с этими недоумками актерами, психами и прочим дерьмом…

И тут он снова пускался в рассуждения о ничтожных актеришках, которые только и умеют, что считывать текст с подсказок, не допуская ни единой мысли в свои пустые башки.

Однажды повстречав Джо Грея, ты уже не мог забыть его — словно тебя прошибло током. В самом начале нашей дружбы он часто таскал меня на голливудские вечеринки. Что за скукотища! Но Джо вечно успокаивал меня:

— Подожди немного, скоро появятся горячие дамочки.

Смешно, но он мог подойти и заговорить с любым важным гостем на вечеринке. Западая на какую-нибудь мордашку, он тут же обещал ей работу и все богатства мира. В бумажнике у него всегда имелись визитки с именем и адресом. По ходу вечера он рассовывал свои визитки, словно лотерейные билетики. Я всегда удивлялся тому, сколько девчонок их сохраняли и начинали названивать по указанному телефону буквально на следующий день. Но Джо к тому времени уже, разумеется, забывал даже, как их зовут.

— Ванда? — переспрашивал он. — Ах да, ты такая блондиночка, да?

— Нет, — могла ответить она простодушно. — Я низенькая, полноватая брюнетка.

— Тогда иди в жопу! — отвечал он и вешал трубку. Разумеется, каждый раз, беря меня с собой, он устраивал мне настоящую пытку — я сгорал от стыда.

— Это мой друг, Генри Миллер, писатель. Ну, вы знаете — «Тропик Рака», «В мире секса»…

Человеку, к которому он обращался, такие имена и названия, как Генри Миллер и «Тропик Рака», были совершенно незнакомы, но он с большим удовольствием изображал несомненную осведомленность. Некоторые из них даже напоминали мне, что мы встречались где-то в Париже, Лондоне, Берлине или где-то далеко в Южной Америке — в общем, везде, где они никогда в жизни не бывали.

На таких вечеринках я обычно приставал к Джо с одним вопросом:

— А когда мы будем есть? И что мы будем есть? Джо быстро наворовывал мне жратвы.

— Что ты все о еде да о еде?! — приговаривал он при этом. — Я притащил тебя сюда, чтобы поглазеть на цыпочек. Только глянь на ту вон, с большими сиськами! Хочешь, я вас познакомлю?