Но я не святой и, вероятно, никогда им не стану. Хотя в тот момент, когда я высказываю это суждение, мне приходит на ум, что меня не раз называли так, причем люди, которых суд никогда бы не причислил к тем, кто может иметь подобное мнение. Но нет, я не святой, слава Богу! И даже не пропагандист нового порядка. Я просто человек, человек, рожденный для того, чтобы писать, избравший в качестве темы историю собственной жизни. Человек, в процессе повествования сделавший ясным, что это была хорошая жизнь, богатая жизнь, веселая жизнь, несмотря на взлеты и падения, преграды и препятствия (многие из них созданы собственными руками), несмотря на помехи, навязанные глупыми моральными кодексами и традициями. Надеюсь, я сделал ясным даже большее; ведь то, что я могу поведать о собственной жизни, которая всего лишь одна жизнь, означает разговор о жизни как таковой, и я старался, порой старался отчаянно, сделать ясным, что считаю эту жизнь хорошей, несмотря ни на какие условия, и верю, что только ми делаем ее невыносимой, мы, а не боги, не судьба, не обстоятельства.

Говоря это, я припоминаю некоторые пассажи из постановления суда, бросающие тень на мою искренность, как и на мою способность мыслить честно. Эти пассажи содержат такой подтекст, будто бы я часто бываю намеренно невразумительным и претенциозным в моих «метафизических и сюрреалистических» отступлениях. Я отлично понимаю, какое разнообразие мнений вызывают эти «экскурсы» в умах моих читателей. Но как мне отвечать на подобные обвинения, затрагивающие самую суть моего литературного существования? Следует ли мне сказать: «Вы не понимаете, о чем говорите»? Должен ли я собрать впечатляющие имена — «авторитеты» — в противовес этим суждениям? Разве не проще заявить, как я уже сделал выше: «Виновен! Виновен по всем пунктам, ваша честь!».

Поверьте, вовсе не шутовское и злонамеренное упрямство вынуждает меня произносить вроде бы с юмором это слово — «виновен». Не лучше ли мне как человеку, который искренне и до конца верит в то, что говорит и делает, даже если заблуждается, признать себя «виновным», чем пытаться защитить себя от тех, кто употребляет это слово столь велеречиво? Давайте будем честными. Неужели те, кто судит меня и выносит мне приговор, — не обязательно в Осло, в любом другом месте на земле — неужели эти лица действительно считают меня преступником, «врагом общества», как они зачастую вежливо формулируют? Что именно их так тревожит? Существование, широкое распространение безнравственного, аморального или антиобщественного поведения, такого, как это описано в моих произведениях, или появление этого описания в печати? На самом ли деле люди в наше время ведут себя так «отвратительно» или эти поступки всего лишь плод «больного» воображения? (Неужели кому-то придет в голову в связи с такими писателями, как Петроний, Рабле, Руссо, Сад, упоминать о «больном воображении»?) Уверен, что у кого-то из вас должны быть друзья или соседи, люди с положением, позволяющие себе это сомнительное поведение или того хуже. Как человек, умудренный жизненным опытом, я слишком хорошо знаю, что ни ряса священника, ни судейская мантия, ни униформа учителя не гарантируют иммунитет от плотских соблазнов. Мы все варимся в одном котле, мы все виновны — или невинны, в зависимости от того, смотрим ли на дело с точки зрения лягушки или Зевса. На время я воздержусь от претензий на то, чтобы измерять или определять вину, чтобы, скажем, например, утверждать, что преступник более виновен или менее, чем лицемер. У нас не потому есть преступления, войны, революции, крестовые походы, инквизиция, травля и нетерпимость, что некоторые из нас озлоблены, алчны или склонны к убийству; пагубное состояние дел человеческих происходит оттого, что всем нам, как добродетельным, так и невежественным или злым, не хватает подлинной терпимости, подлинного сострадания, подлинного знания и понимания человеческой природы.

Если выразить это как можно короче и проще, то вот моя основная позиция по отношению к жизни, иными словами, моя молитва: «Давайте перестанем мешать друг другу, перестанем судить и приговаривать, перестанем истреблять друг друга». Я не упрашиваю вас воздержаться или отказаться от приговора мне или моей книге. Как и не считаю свою книгу столь уж значительной. (Все на свете преходяще). Что меня беспокоит, так это ущерб, который вы причиняете себе. Причиняете, увековечивая эти разговоры о вине и наказании, о запрете и объявлении вне закона, обеляя и очерняя, закрывая глаза, когда это выгодно, создавая козлов отпущения, когда нет другого выхода. Я спрашиваю вас прямо: помогает ли вам исполнение вашей охранительной роли получать больше от жизни? Когда вы, так сказать, списываете меня со счетов, кажутся ли вам ваша еда и вино вкуснее, крепче ли вы спите, становитесь ли лучше как человек, как муж, как отец, чем раньше? Именно это и есть главное — то, что происходит с вами, а не то, что вы делаете со мной.

Я знаю, что человеку на скамье подсудимых не положено задавать вопросы, он здесь для того, чтобы отвечать. Но я не способен смотреть на себя как на преступника. Я просто не подхожу под «общий ранжир». И тем не менее я, так сказать, продолжатель традиции. Перечень моих предшественников составил бы впечатляющий список. Этот судебный процесс тянется со времен Прометея. Даже с еще более ранних времен. От дней архангела Михаила. Не столь уж давно жил и тот, кому дали выпить чашу с ядом за «развращение юношества». Сегодня он считается одним из самых здравых и светлых умов, которые когда-либо существовали. Для тех из нас, кого всегда привлекают к суду, нет ничего лучше, как прибегнуть к знаменитому сократовскому методу. Наш единственный ответ — возвращать вопрос.

Существует огромное количество вопросов, которые можно задать суду — любому суду. Но может ли кто-то получить ответ? Можно ли подвергать сомнению суд страны? Боюсь, что нет. Судейская корпорация — неприкосновенная корпорация. Это мне кажется весьма неудачным — когда мертвые восстанут из могил, последний суд, по моему мнению, будет гласным и общедоступным. Если справедливость поставлена на карту, ответственность не может быть переложена на избранное меньшинство, ибо это противоречит справедливости. Ни один суд не мог бы функционировать, если бы не следовал по стальным рельсам прецедента, табу или предубеждения.

Я возвращаюсь к длинному документу, представляющему собой решение Городского суда Осло, к перечню всех нарушений морального кодекса, включенных в него. Есть в этом обвинительном акте нечто пугающее и одновременно приводящее в уныние. Это какой-то средневековый подход к делу. И это не имеет ни малейшего отношения к правосудию. Закон как таковой выглядит смешным. Позвольте мне сказать еще раз, что я ругаю вовсе не суды города Осло или законы и уложения Норвегии; во всем цивилизованном мире соблюдается подобный же комический ритуал, проявляющий себя как Глас Косности. Обвиняемый, представший перед судом, судим не своими современниками, но своими мертвыми предками. Моральные кодексы, действенные лишь тогда, когда они находятся в соответствии с природными или божественными законами, не охраняются этими непрочными ограждениями; наоборот, они разоблачаются как слабые и неэффективные препятствия.

И наконец, самый главный вопрос. Помешает ли на деле неблагоприятное решение этого или любого другого суда дальнейшему распространению книги? История похожих дел не подтверждает такую вероятность. Если уж на то пошло, неблагоприятный вердикт только подливает масла в огонь. Объявление вне закона только ведет к противодействию; борьба уходит в подполье, становится поэтому более изощренной, с ней труднее справиться. Если хоть один человек в Норвегии прочтет книгу и согласится с мнением автора, что каждый вправе свободно выражать себя, битва выиграна. Вы не можете уничтожить идею, подавляя ее, а идея, связанная с данным изданием, есть свобода чтения по собственному выбору. Иными словами, свобода читать то, что плохо для кого-то, как и то, что хорошо для кого-то или попросту безобидно. Короче говоря, как можно уберечь себя от зла, если не знаешь, в чем оно состоит?