Неправдоподобность этого предположения, конечно, не могла ускользнуть от людей проницательных. Гипотеза Паганеля, допустимая в условиях аргентинских провинций Патагонии, была неприемлема в отношении Австралии. Паганель согласился с этими соображениями – их выдвинул майор Мак-Наббс. Стало очевидным, что градусы, о которых упоминалось в документе, могли относиться только к месту крушения «Британии» и что, следовательно, бутылка была брошена у западного побережья Австралии.

Тем не менее, как основательно заметил Гленарван, это толкование документа не исключало гипотезы о том, что капитан Грант находится в плену. И сам он даже наводит на эту мысль следующей фразой своего документа: «где они попадут в плен к жестоким туземцам». Поэтому искать пленных именно на тридцать седьмой, а не на какой-либо другой параллели оснований больше не было.

Так был разрешен этот долго обсуждавшийся вопрос. Вывод же из такого решения был сделан следующий: если только у мыса Бернулли не будут найдены следы «Британии», Гленарвану ничего не останется, как вернуться в Европу. Правда, его поиски окажутся бесплодными, но все же он добросовестно и мужественно исполнил свой долг.

Подобное решение, конечно, чрезвычайно огорчило пассажиров «Дункана», а Мэри и Роберта привело в отчаяние. Когда дети капитана Гранта съезжали на берег вместе с Эдуардом и Элен Гленарван, Джоном Манглсом, Мак-Наббсом и Паганелем, они говорили себе, что теперь вопрос о том, спасся ли их отец, будет разрешен уже бесповоротно. Бесповоротно, ибо во время предыдущего обсуждения Паганель совершенно основательно указал на то, что потерпевшие крушение давным-давно вернулись бы на родину в том случае, если бы их судно разбилось о подводные камни восточного побережья.

– Надейтесь, надейтесь, не переставайте надеяться! – повторяла Элен сидевшей подле нее Мэри, в то время как шлюпка шла к берегу.

Берег был уже близко – до него оставалось не больше одного кабельтова. Он отлого спускался к воде у оконечности мыса, выступавшего на две мили в море. Шлюпка причалила к берегу в маленькой природной бухте между двумя коралловыми отмелями – из таких отмелей должно со временем вырасти целое заграждение из рифов вокруг южного берега Австралии. Да и теперь они уже были рифами, крайне опасными для кораблей, и представлялось вполне возможным, что о них и разбилась «Британия».

Пассажиры яхты беспрепятственно высадились на совершенно пустынный берег. Вдоль него тянулся ряд слоистых утесов вышиной от шестидесяти до восьмидесяти футов. Нелегко было бы без лестниц и крюков перелезть через эту природную крепостную стену. К счастью, Джон Манглс обнаружил в ней полумилей южнее брешь, образовавшуюся, видимо, вследствие частичного обвала. Вероятно, море, особенно бурное во время равноденствий, бьет волнами в это рыхлое заграждение из туфа и подмывает его.

Гленарван и его спутники углубились в этот проход и поднялись по довольно крутому склону на вершину утеса. Роберт, словно котенок, первый вскарабкался на нее. Паганель был в отчаянии, что двенадцатилетний мальчуган с его детскими ногами опередил его, длинноногого сорокалетнего мужчину. Но зато географ далеко оставил позади себя безмятежного майора, который, конечно, остался к тому глубоко равнодушен.

Вскоре весь маленький отряд собрался на вершине утеса и стал оттуда рассматривать расстилавшееся перед ним пространство. Это были обширные невозделанные земли, поросшие жалким кустарником, местность почти бесплодная. Гленарвану она напомнила глены Шотландии, а Паганелю – малоплодородные равнины Бретани. Но если край этот казался необитаемым у побережья, то несколько видневшихся вдали построек говорили уже о присутствии не дикаря, а цивилизованного человека.

– Мельница! – крикнул Роберт.

И действительно, милях в трех вертелись в воздухе крылья ветряной мельницы.

– Это действительно мельница, – отозвался Паганель, посмотрев в свою подзорную трубу. – Вот маленькое сооружение, столь же скромное, как и полезное. Вид его всегда радует мой взор.

– Идем на мельницу, – сказал Гленарван.

Двинулись в путь.

Через полчаса ходьбы местность преобразилась. Дикая, необработанная почва внезапно сменилась обработанной. Исчезли жалкие кустарники; зеленая живая изгородь окружала, видимо, недавно выкорчеванный участок. Несколько быков и с полдюжины лошадей паслись на лугах, обсаженных раскидистыми акациями – питомицами обширных рассадников острова Кенгуру. Мало-помалу стали показываться и поля; на них росли зерновые хлеба, местами уже начинавшие золотиться. Поднимались стога сена, сложенные в виде громадных ульев. Показались за новыми оградами фруктовые сады. Дальше пошли сараи и другие надворные постройки, весьма разумно расположенные. Наконец наши путешественники увидели простой, но уютный жилой дом; над ним, лаская его скользящей тенью своих длинных крыльев, возвышалась островерхая мельница.

На лай четырех собак, возвестивших о появлении чужих людей, из дома вышел человек лет пятидесяти, с располагающей к себе наружностью. За ним показались пять красивых, здоровых молодцов, его сыновей, и высокая, крепкая женщина, их мать. Картина была ясна: этот человек, окруженный своей мужественной семьей, среди еще новых построек, в этой почти девственной местности, представлял собой законченный тип колониста-ирландца, который, будучи истомлен нищетой на своей родине, отправился за моря искать удачи и счастья.

Еще не успели наши путники представиться, как уже раздались сердечные слова хозяина:

– Чужеземцы, милости просим в дом Падди О'Мура!

– Вы ирландец? – спросил Гленарван, пожимая руку, протянутую ему колонистом.

– Был им, – ответил Падди О'Мур. – А теперь я австралиец. Кто бы вы ни были, господа, входите и будьте как дома.

Оставалось только воспользоваться без дальнейших церемоний этим радушным приглашением. Миссис О'Мур тотчас же повела в дом Элен и Мэри Грант, а сыновья колониста любезно помогли пришельцам снять их оружие.

В нижнем этаже дома, сложенного из толстых бревен, находилась большая, светлая, как видно недавно отстроенная зала. К стенам ее, выкрашенным светлой яркой краской, было приделано несколько деревянных скамей. Тут же стояло с десяток табуреток, два дубовых буфета с расставленной на них белой фаянсовой посудой и жбанами из блестящего олова, а также широкий длинный стол, за которым, пожалуй, и двадцати гостям было бы не тесно. Вся обстановка залы как нельзя более соответствовала и этому прочно построенному дому и его крепким, рослым обитателям.

Пробило двенадцать часов, и на стол уже был подан обед. Между ростбифом и жареной бараньей ножкой дымилась суповая миска; кругом были расставлены большие тарелки с маслинами, виноградом и апельсинами. У хозяина и хозяйки был такой приветливый вид, стол был так велик и так заманчиво уставлен яствами, что не сесть за него казалось просто неучтивым. В это время появились работники фермера; они на равных правах с хозяевами обедали вместе с ними. Падди О'Мур указал рукой на места, предназначенные для гостей.

– Я ждал вас, – сказал он просто Гленарвану.

– Ждали? – с удивлением переспросил тот.

– Я всегда жду тех, кто приходит, – ответил ирландец.

Затем он торжественно произнес предобеденную молитву, а его семья и слуги почтительно стояли у стола. Элен была растрогана простотой нравов. Взглянув на мужа, она догадалась, что и тот разделяет ее чувства.

Обеду была воздана заслуженная честь. Завязался общий оживленный разговор.

Падди О'Мур рассказал свою историю. Это была типичная история эмигранта, изгнанного нуждой со своей родины.

Падди О'Мур после своего повествования, без сомнения, ждал, что на его откровенность гости ответят такой же откровенностью, однако никаких вопросов им не задавал. Он был из тех сдержанных, скромных людей, которые говорят: «Вот кто я, а кто вы такие – об этом я вас не спрашиваю». Гленарван и сам хотел ему рассказать о «Дункане», о том, что яхта стоит на якоре у мыса Бернулли, а также о поисках, которые он продолжал с такой неутомимой настойчивостью. Но, будучи человеком, который всегда прямо идет к цели, он прежде всего спросил Падди О'Мура, не знает ли тот чего-нибудь относительно крушения «Британии».