— Все равно эти пушечки тут — не пришей кобыле хвост, — сказал вылезший из вагона на колючий снег будущий атаман и скомандовал монголам: — Грузи пушки на платформу, ребята!

Монголы хоть ни слова не понимали по-русски, а команду поняли правильно: на одном дыхании, подставив под колеса пушек плоские слеги, заволокли орудия на платформу; станины пушек, чтобы те не дергались при движении, связали веревками; под литые резиновые скаты вогнали отесанные в виде клиньев чурбачки, покидали зарядные ящики, рядом положили несколько снарядов россыпью — все, что имелось в каменном погребке, выбитом в скале. Это богатство накрыли брезентом, и Семенов махнул машинисту рукой:

— Поехали дальше!

Паровоз загудел победно, чихнул, выбивая из воронки, нахлобученной на торец трубы, дымный взболток, и аккуратно стронул вагоны с места — железная махина словно понимала, какой дорогой груз везет...

В Маньчжурии есаула с пушками встретили криками «Ура!» — с артиллерией люди почувствовали себя увереннее.

Через два дня Семенову сообщили, что генерал Хорват, узнав, каким наглым образом у него умыкнули два орудия, вскричал в сердцах: «Сукин сын!» Но поделать генерал ничего не мог — дотянуться до Маньчжурии было не в его силах.

«Пушечная» история испортила отношения Семенова с Хорватом окончательно — так что недаром есаул внес генерала в число своих врагов. Впрочем, Семенов мало с кем сохранил хорошие отношения — такой у него был характер: нахрапистый, въедливый, злой. Ошибок есаул не прощал ни себе, ни другим, на всякий выпад отвечал тем же; человеку, случайно бросившему на него косой взгляд, показывал кулак, а затем лупил им по косому глазу без всякого предупреждения — такой характер был у будущего атамана.

Вечером есаул Семенов вместе с войсковым старшиной Унгерном завалился в ресторан — низкий, дымный, уютный, слабо освещенный электричеством, полный вкусных запахов и некого таинственного очарования, присущего только русским кабакам, где и накормить могут вкусно, и возвысить до высот воистину царских, и избить так, что потом будешь долго вспоминать собственное имя.

На всякий случай Семенов около ресторана поставил два монгольских наряда.

Едва сели за стол, как перед гостями появился завитой, с жесткими светлыми кудрями молодец в красной рубахе, выложил две толстенных папки:

— Прейскурантик пожалуйте-с, господа.

Семенов окинул краснорубашечника опытным взглядом: по росту, по стати вполне в гвардию подходит, но киснет здесь, в тылу, у котла со щами. Спросил напрямик:

— В армии, на фронте был?

Краснорубашечник показал чистые крупные зубы:

— Не был.

— Сейчас идет запись добровольцев в освободительную дальневосточную армию... Пойдешь?

Краснорубашечник ответил не задумываясь, на одном дыхании:

— He-а, господин хороший!

— Отчего так? — Семенов сощурился.

— А мне и без армии хорошо.

— Так и будешь тухнуть здесь, в ресторации, среди бабьих подолов?

Парень неопределенно приподнял плечо, улыбнулся обезоруживающе:

— Пора прейскурантик изучить, господа. Я готов принять у вас заказ.

— Торопыга! — Семенов осуждающе качнул головой, глянул на бесстрастное сухое лицо Унгерна. — Ну что, Роман Федорович, махнем по полной программе? Или как?

— Махнем по полной программе.

— Наливку будем брать или водку?

— Давайте наливку, Григорий Михайлович, здесь бывают очень вкусные наливки — из красницы, лимонника, черемухи и маньчжурской вишни.

— Значит, так, — сказал Семенов, — для начала — пару графинчиков наливки... Вишневая есть? — Уловив легкий наклон головы, Семенов похвалил парня: — Добре! Один графинчик черемуховой выпьем — далее закажем по кругу. На первое что есть посвежее, погорячее, повкуснее?

— Уха стерляжья с налимьей печенью.

— А стерлядь откуда берете? Она ведь тут не водится.

— С Ангары. Оттуда возим.

Есаул так и охнул:

— Эхма! Прямой тракт, что ли, проложили?

Молодец вновь едва приметно наклонил голову.

— Берем стерляжью уху, — решил Семенов, — принеси нам с Романом Федоровичем целый чугунок.

— Будет исполнено.

— На второе что? Из того, от чего сам бы не отказался?

— Молочный поросенок с хреном, кореньями и кашей. Есть индейка в ягодном соусе с черемшой, есть пулярка, есть цыплячьи лопатки, приготовленные по-китайски, со сладким соусом.

— К черту китайский кисель. Давай поросенка! — Есаул перевел взгляд на Унгерна: — А?

— Да, — подтвердил тот.

— На десерт есть южные плоды: корольки, персики, ананас...

— Это — потом.

— Господа забыли закусочки-с. Вы не выбрали закусочки-с. Есть сыр, свежепросоленные огурцы, редиска, прямо с грядки — ее нам зимой корейцы поставляют, выращивают у себя в домах, есть редька.

— К вишневой настойке — редька? — усмехнулся Семенов.

— Начальник городской милиции капитан Степанов очень любит вишневую настойку с редькой, прямо млеет. — Официант не удержался, прыснул по-кошачьи, подставил ко рту кулак.

Унгерн улыбнулся — вспомнил, как он отделал капитана Степанова ножнами шашки. Старался, правда, бить в основном по толстой твердой заднице — это и больно и обидно.

— Этот начальник — извращенец, — резко произнес Семенов, — за такой вкус надо сажать на «мягкую турецкую мебель»...

Официант вопросительно глянул на него.

— Иначе говоря — на кол, — пояснил Семенов. — А нам, любезный, давай что-нибудь посущественнее, для русской души.

— Есть осетровый балык, есть балык севрюжий, свеже-просоленный, есть лососина-двухдневка, во рту тает без всякого масла, есть провесная белорыбица, холодная телятина в желе с ягодами, мелкая дичь с французским салатом.

— Давай эту самую... белорыбицу провесную, — приказал Семенов, — не знаю, что это такое, но, наверное, вкусно, давай мелкую дичь... Только не такую, чтобы она в зубах застревала — покрупнее, А то застрянет птичка в зубах — не вытащишь. Икра есть?

— А как же-ть? И зернистая, и паюсная в пластинах — привезена через Китай и Туркестан с Каспия. Есть красная икра, местная.

— Красной не надо. Этой икры мы уже объелись. Давай паюсную. Ее жевать, как шоколад, можно.

Унгерн не выдержал, усмехнулся — все-таки он был из баронов, а Семенов — из тех дворян, которым дворянскую грамоту жаловали только после определенного числа офицерских звездочек на погонах. Впрочем, Унгерн слышал, что у Семенова то ли бабка, то ли дедка — из чингиситов, царственных кровей... Хотя, если честно, размышлять на эту тему Унгерну не хотелось, он согласно кивнул: если есаул считает, что паюсную икру можно поглощать, как шоколад, дольками, значит, так оно и есть.

— Ну все, — сказал Семенов официанту, тот в ответ весело тряхнул тугими кудрями, и есаул не выдержал, вспомнил строчки из собственного детства: — Катись колбаской по Малой Спасской. И-и, — он задержал официанта, взяв его пальцами за рукав рубахи, — все-таки для полноты чувств принеси нам граммов двести чистой водочки, без всяких примесей. Холодной. Чтобы зубы ломило.

Официант лихо щелкнул каблуками. Семенов не удержался, прищурился:

— Эх, парень, пошел бы ты ко мне в армию, я бы из тебя быстро сделал отличного унтера.

Официант улыбнулся обезоруживающе:

— Не мое это дело, господин хороший. К армии я неспособный.

— Попадешь к толковому воспитателю — сразу станешь способным.

— He-а, не попаду, — вновь обезоруживающе улыбнулся официант, столкнулся глазами с угрюмым взглядом Унгерна и исчез.

— Как вам этот экземпляр, Роман Федорович? — спросил Семенов.

— Отвратительный. Не люблю таких. Я бы его высек плетью... Для начала — тридцать ударов.

Конечно, Унгерн всегда отличался крайностью суждений, но в этот раз был прав: парень ни стыда ни совести не имеет, прячется среди юбок, отсиживается за суповыми тарелками от армии, когда Россия находится в опасности. Не дело это...

Когда Унгерн злился, у него белели, делались бешеными, какими-то бездонными глаза, рот начинал нервно дергаться, четкая речь становилась невнятной. Семенову был известен случай, когда барон стрелялся с пехотным поручиком из-за рядового казака. Поручик ударил казака, и Унгерн этого не стерпел — вызвал обидчика на дуэль. Семенов спросил, не думая, что вопрос этот может быть неуместен: