Кошон. Вы все сказали и сказали лучше, чем мог бы я. Не представляю, чтобы кто-то в здравом уме не согласился с каждым вашим словом. Добавлю только одно. Грубые ереси, о которых вы говорили, отвратительны, но они подобны чуме: они свирепствуют какое-то время и затихают, потому что разумные люди ни под чьим влиянием не опустятся до наготы, многоженства и кровосмешения. Но сегодня в Европе ересь распространяется среди людей не скудоумных, не безумных. Наоборот, чем крепче ум, тем упорнее еретик. Ее не компрометируют ни дикие крайности, ни плотский разврат, но и она ставит личное мнение отдельного смертного выше мудрости и опыта церкви. Могучее здание католического мира не сотрясти ни голому безумцу, ни грехам Моава и Аммона. Но его может подорвать изнутри и низвергнуть в варварство архиересь, которую английский командующий называет протестантизмом.

Заседатели (шепотом). Протестантизм? Что это? О чем он? Новая ересь? Он сказал, английский командующий? (И т. д.).

Кошон. Какие меры принял граф Уорик для обеспечения порядка во время казни, на случай, если Дева не раскается, а народ возмутится из жалости к ней?

Капеллан. Можете не беспокоиться. У графа восемьсот вооруженных солдат – они охраняют ворота. Ей не ускользнуть из наших рук, даже если весь город будет на ее стороне.

Кошон (с отвращением). Не хотите прибавить: дай Бог, чтобы она раскаялась и очистилась от греха?

Капеллан. По-моему, это к делу не относится, но не буду спорить.

Кошон. Заседание суда объявляется открытым.

Инквизитор. Введите обвиняемую.

Ладвеню (кричит). Обвиняемую! Введите ее.

В сводчатую дверь позади места для подсудимой английская стража вводит Жанну. На ногах у нее кандалы. За стражей следуют палач и его подручные. Они подводят Жанну к табурету, снимают с нее кандалы и становятся за ее спиной. На Жанне черный костюм пажа. Долгое заключение и мучительные допросы оставили на ней след, но сила ее духа непоколебима: она предстает перед судом без смущения, без малейшего трепета, которого, казалось бы, требует от нее торжественная обстановка.

Инквизитор (ласково). Садись, Жанна. (Она садится на табурет.) Ты сегодня бледна. Тебе нездоровится?

Жанна. Благодарю вас, вообще-то я здорова. Но епископ прислал мне карпа, и мне от него стало нехорошо.

Кошон. Я приказал, чтобы рыба была свежей.

Жанна. Знаю, вы хотели мне добра, но я этой рыбы не перевариваю. А вот англичане думают, что вы хотели меня отравить…

Кошон, Капеллан (вместе). Что! Ничего подобного, ваше преосвященство!

Жанна (продолжая). Они-то сами решили сжечь меня, как ведьму; поэтому прислали врача. Лечить он меня не мог: ведьму ему лечить не дозволено, он все больше обзывал меня нехорошими словами. Зачем вы отдали меня в руки англичан? И почему меня приковали цепью к деревянной колоде? Вы боитесь, что я улечу?

Д’Эстивэ (резко). Женщина, тебе не положено задавать вопросов; вопросы будем задавать мы.

Курсель. Разве ты не пыталась бежать, когда не была закована, и не прыгала с башни высотой в шестьдесят футов? Как же ты осталась в живых, если не можешь летать, как ведьма?

Жанна. Тогда башня не была такой высокой. Она растет с каждым днем с тех пор, как вы меня об этом допрашиваете.

Д’Эстивэ. Зачем ты прыгнула с башни?

Жанна. Почем ты знаешь, что я прыгала?

Д’Эстивэ. Тебя нашли во рву. Почему ты хотела бежать?

Жанна. Почему люди бегут из тюрьмы, если им это удается?

Д’Эстивэ. Ты признаешь, что пыталась бежать?

Жанна. Конечно; и не в первый раз. Птица улетит, если оставить клетку открытой.

Д’Эстивэ (вставая). Она признается в ереси. Прошу суд обратить на это внимание.

Жанна. Какая же это ересь? Я – еретичка потому, что хочу бежать из тюрьмы?

Д’Эстивэ. Конечно. Если ты попала в руки церкви и хочешь самовольно из них вырваться, ты предаешь церковь. А это – ересь.

Жанна. Чепуха! Ну и дураком же надо быть, чтобы в это поверить!

Д’Эстивэ. Слышите, ваше преосвященство, как эта ведьма меня поносит за то, что я выполняю мой долг? (Садится в негодовании.)

Кошон. Я предупреждал тебя, Жанна: твоя дерзость тебе повредит.

Жанна. Но почему вы не хотите говорить со мной разумно? Тогда и я буду отвечать вам толком.

Инквизитор (прерывая). Процесс ведется неправильно. Допрос может быть начат лишь после того, как подсудимая поклянется на Священном Писании сказать всю правду.

Жанна. Вы требуете от меня этого который раз. А я повторяю снова и снова: я скажу только то, что относится к делу. Я не могу открыть вам всей правды. Вы ее и не поймете. Помните старую поговорку: тот, кто говорит слишком много правды, непременно будет повешен. И клясться вам я не стану.

Курсель. Ваше преосвященство, ее надо подвергнуть пытке.

Инквизитор. Слышишь, Жанна? Вот до чего доводит упрямство. Подумай, прежде чем отвечать. Ей показали орудия пытки?

Палач. Они готовы. Она их видела.

Жанна. Оторвите мне руки и ноги, оторвите душу от тела – больше, чем я сказала, я вам не скажу. Как еще вам объяснить? Я не выношу боли; если вы сделаете мне больно, я скажу все, что угодно. А потом от всего отрекусь; какая вам от этого польза?

Ладвеню. Пожалуй, она права. Лучше действовать милосердно.

Курсель. Но пытка у нас освящена обычаем!

Инквизитор. Не следует применять ее без разбору. Если обвиняемый кается добровольно, применение пытки не обязательно.

Курсель. Но это противоречит обычаям и нарушает порядок! Обвиняемая отказывается дать присягу.

Ладвеню (с отвращением). Вы хотите пытать эту девушку просто так, для своего удовольствия?

Курсель (сбитый с толку). Какое же это удовольствие? Таков обычай. Закон. Так всегда поступают.

Инквизитор. Так поступают те, кто не знает своего дела.

Кошон. Сегодня так не поступят, если в этом не появится необходимость. Пусть никто не посмеет сказать, будто мы судили ее на основе показаний, исторгнутых пыткой. Мы посылали к ней лучших проповедников и врачей, убеждали, умоляли ее спасти свою душу и тело от пламени. И не пошлем сейчас палача, чтобы он ее в это пламя бросил.

Курсель. Ваше преосвященство полны милосердия. Но какую ответственность вы на себя берете, отступая от обычной практики!

Жанна. Ну и балда же ты, магистр. Видать, у тебя один закон: делать все по старинке?

Курсель (вскакивая на ноги). Беспутная! Как ты смеешь называть меня балдой?

Инквизитор. Терпение, магистр, терпение: боюсь, что скоро вы будете отомщены, – и даже слишком сурово.

Курсель (бормочет про себя). Я тебе покажу балду! (Садится, расстроенный.)

Инквизитор. А пока что не надо обижаться на грубую речь этой пастушки.

Жанна. Вовсе я не пастушка, хоть и помогала пасти овец, как и все. Я могу потягаться в домашней работе с любой руанской дамой – я умею и прясть, и ткать…

Инквизитор. Не время тешить себя тщеславием, Жанна. Ты на краю гибели.

Жанна. Да разве я не наказана за тщеславие? Не будь я дурой и не носи в бою камзол из золотой парчи, тот бургундский солдат не стащил бы меня с коня, и я не сидела бы здесь перед вами.

Капеллан. Если ты так искусна в рукоделии – почему ты не сидела дома и не занималась им?

Жанна. Мало на свете женщин, чтобы заниматься рукоделием? Мое же дело могу сделать я одна.

Кошон. Довольно! Мы тратим время по пустякам. Жанна, я задам тебе очень важный вопрос. Не торопись с ответом: от него зависит твоя жизнь и спасение души. После всего, что ты сказала и сделала, дурного и хорошего, признаешь ли ты суд Божией церкви на земле? В особенности касательно тех слов и дел, которые вменяет тебе в вину обвинитель. Примешь ли вдохновленный свыше приговор над ними воинствующей церкви?